Песцов рассеянно смотрел на раскинувшиеся холмистые просторы и думал о селе Переваловском, о колхозе, о земле, на которой придется ему жить и работать. Наконец-то он придет к ним не ревизором, не наставником, а сотоварищем. Поймет ли он их? Примут ли они его? Изберут ли еще? И что ждет его там? Какие удачи? Какие горести? Выдержит ли? Главное – в руки себя взять. Упасть духом, раскваситься – последнее дело. Эту заповедь Песцов усвоил с детства.
«Эх, Мотя, милый! – говаривала ему мать. – Ведь она, наша жизнь-то, какая? Одно сумление да беспокойство. В муках рождаемся, в муках и помирать будем. Так чего же духом падать?!»
Он рано потерял отца. Пять человек малолетней ребятни остались на руках его матери, простой крестьянки. И не по книжкам усвоил Песцов, что значит пустой трудодень, – эту тяжелую мужицкую истину. Бывало, с весны, еще загодя до сева, они, ребятишки, с мешками да кошелками, словно грачи, рассыпались по старой картофельной пахоте, собирая прошлогоднюю, не чисто выбранную картошку. Картошка была мокрой, липкой, вонючей, но ребятишки с жадностью хватали ее и совали в мешки. А потом, кряхтя, выгибая спины, обливаясь потом и липкой вонью, несли ее с великой гордостью домой… Там на рогожах и старых ватолах рассыпали на солнце, высушивали и перетирали пальцами – уже сухую, похожую на спрессованную золу картофельную труху. Это был их «трахмал», их хлеб, блины, оладьи… Да, не по книгам знал Песцов, что такое пустой трудодень. И не по зову времени, не по романтическому настрою и прочим выдумкам досужих умников ушел он, преуспевающий аспирант, в деревню. Он шел туда для того, чтобы поставить на ноги хоть одно село, чтобы достаток вошел в избы. Сделать людей счастливыми.
– Вот и переправа! – прервал раздумья Песцова Миша.
По еле заметной в траве дороге «газик» подкатил к пологому берегу Бурлита. В стороне, в кустах, стояла крытая щепой изба перевозчика-нанайца. Возле самой воды на опрокинутом бате – узкой и длинной долбленой лодке – сидели Арсе и Лубников, курили. На противоположном лесистом берегу виднелась телега, возле которой паслась привязанная гнедая лошадь. Переправа стояла на кривуне; Бурлит лениво разворачивался, поблескивая белесой мелкой рябью, и исчезал за поворотом в синих лесистых берегах.
Лубников встал навстречу Песцову, протянул руку:
– А мы вас ждем… Багажишко в машине будет? Мы в один момент все обделаем. Арсе! – повернулся Лубников к нанайцу. – Спущай снасть на воду. – И, молодцевато покачивая плечами, пошел к машине.
Арсе неторопливо выбил маленькую бронзовую трубочку и столкнул бат на воду. Песцов с Лубниковым принесли багаж, попрощались с шофером и уселись в бат.
– Поехали! – крикнул Лубников.
Арсе ловко прыгнул в корму и, балансируя, стоя стал отталкиваться шестом.
18
Село Переваловское растянулось по берегу Бурлита километра на три. Деревянные избы, крытые щепой, теснятся отдельными группами, разбросанными одна от другой, словно хуторки. В двух местах село прорезают протоки, через которые уложены неошкуренные ильмы для перехода. С ближайшей сопки к селу сбегает молодая поросль когда-то порубленного леса, и многие избы заросли по самые трубы узколистым темным бархатом. В ветреный день, когда потревоженные листья начинают рваться в небо, показывая свою белую исподнюю сторону, по деревьям пробегают серебристые волны.
Песцов временно поселился у Волгиных. Хозяин хоть и оклемался, как он сам говорил, но выглядел хмурым и вялым, словно недоспал.
– Ну вот и мне подсмена, – сказал Игнат Павлович Песцову. – Небось выберут тебя – может, и я на лечение угожу.
– Уж больно хорошо у вас летом! – восторгался Песцов. – Река, лес… курорт!
– Смотри не протяни ноги на этом курорте, – усмехнулся Волгин. – Тебе не с природой жить придется, а с людьми.
– А что – люди?
– Ничего… Поживешь – увидишь.
Песцов понимал, что его успех будет зависеть от того, насколько глубоко изучит он колхозные дела, да и не только дела. Поэтому он просил не торопиться с перевыборами. Он хотел окунуться с головой в эту неторопливую, как река, размеренную жизнь села.
Целыми днями Песцов обходил и объезжал колхозные владения то один, то вместе с Волгиным. Как-то в поле на второй день неожиданно встретились с Надей. Она ехала на велосипеде тропинкой сквозь зеленя овсов. Увидев Песцова, она резко затормозила, остановилась поодаль и смотрела не то с испугом, не то с недоумением.
– Ты чего? Не узнаешь, что ли? – спросил Волгин. – Песцов Матвей Ильич.
Надя наконец подошла, протянула руку:
– Здравствуйте! Значит, к нам в председатели? – и еще более смутилась от ненужного вопроса.
– А что, не гожусь?
– Нет, почему же? Я не об этом думала…
– Выберут его, никуда не денется, – сказал Волгин.
«Она, конечно, знала, что я здесь, – думал Песцов, – но почему не пришла ни разу в правление? Или боялась смутиться на людях?»
Она сильно изменилась с весны и мало походила на ту, какой увидел он ее впервые в райкоме. Весеннее солнце и ветер словно продубили ее кожу на лице, и теперь резко выделялись обтянутые скулы да заострившийся нос. На лбу, на щеках, как глинистые пылинки, прилипли мелкие конопушки. И вся она казалась какой-то вытянутой в этих спортивных рейтузах. И шея теперь казалась слишком длинной и руки слишком худыми, особенно пальцы. И только глаза под белесыми выгоревшими бровями все так же поражали застойной синевой.
Песцов увидел на руле Надиного велосипеда большое круглое зеркало и, чтобы нарушить затянувшееся
