закрылась. Ему было тоскливо и тревожно, и что-то толкало его туда, к ней. Он шел и думал, что туда совсем не нужно идти, да еще теперь. И он понял, почему она не пришла. «Хорошо сделала… Как бы совестно было, если бы она слышала Треухова».
Проходя мимо школы, Матвей заметил возле скамеек под акациями стайку девчат. Окруженный ими, невидимый гармонист заливисто рванул частушки, и тут же звонкий голос подхватил:
Затем раздался дружный смех. Матвей понял, что это был намек по его адресу. «Ну и шут с ними. От этого все равно не уйдешь», – решил он, и ему стало как-то проще, обыкновеннее, словно девичья выходка приобщила его к этому шумному, беззаботному кружку. Да что, в самом деле! Не на свидание же идет он, а поговорить с ней по делам.
В Надиной половине избы горела лампа, свет из окон вырывался широкими пучками и, попадая в густые топкие ветви акации, глох в них, словно запутывался. Песцов осторожно стукнул в наличник и увидел, как тревожно метнулась Надина тень к двери. Потом загремела щеколда, раскрылась дверь и в черном проеме показалось Надино лицо. Выражение его было испуганным и удивленным.
– Проходите, Матвей Ильич… – пригласила она наконец.
Песцов поздоровался, прошел в избу. Здесь было очень просторно, чисто и как-то пусто. В углу стояла узенькая железная койка, покрытая пестрым покрывалом, небольшой столик прижался к стене, возле него две табуретки да еще невысокая жиденькая этажерка, на которой лежала темная горка книжек, прикрытая белой салфеточкой. На стенах голо, только над столом висел полотняный конвертик, из которого выглядывали фотокарточки.
Надя держалась застенчиво, села на уголок табуретки, подальше от стола. Матвею было тоже как-то неловко, и он пожалел, что пришел.
– А мы сегодня в правлении собирались, – сказал Песцов.
– А я в поле задержалась… до вечера, – быстро, словно оправдываясь, сказала Надя и покраснела.
– Не получилось у нас разговора.
– Почему?
– Шут их знает… Не пойму я их. Что здесь за народ! С ними по душам хочешь. Мыслями делишься… А они бормочут как деревянные.
– Вы только с членами правления говорили. При чем же тут народ?
– Ну, так они же представляют народ.
– Вот именно, представляют. Не больно они утруждают себя.
– Так зачем же их держать?
– Сами они себя держат.
– А народ?
– Что ж народ! Народ у нас доверчивый. Как-никак правление лицо колхоза, – значит, поддерживают. До поры до времени, конечно.
– Как же они держатся?
– Друг за друга… Крепко держатся. И все проходит сквозь них, как через сито: и сверху и снизу. А что не нужно им – не пропускают.
– Так надо менять их!
– Менять нужно заведенный порядок. Ведь у нас половина мужиков ходят в руководителях, учетчиках да охранниках.
– Да, это все толкачи…
– Их ведь развелось что воробьев… И шумят они громче всех. И хлеб им дармовой… Они и держатся кучно, друг за дружку.
– Черт возьми, и все это идет на холостые обороты.
– А если закрепить землю, да еще скот… Придется им работать. Они чуют это. Вот и зашумели.
Песцов подошел к Наде.
– Надя, Надюша! Вы просто умница… Вы необыкновенная умница…
Она стояла перед ним, потупившись, и твердила каким-то чужим голосом:
– Не надо… Не надо, Матвей Ильич.
– Но почему? Я не могу без тебя…
– За нами же следят.
– Ну и черт с ними! Хочешь, я останусь у тебя?
– Это может плохо кончиться.
– Надя, но я люблю тебя! – Он обнял ее и стал целовать.
– О боже! – и она сама, жадно целуя его, глядя на него с испугом и тревогой, шептала: – Мы сумасшедшие… сумасшедшие.
– Милая, славная моя!
– Уходи… Не мучай меня.
