лагерь ярко освещался «елками», то есть ракетами, подвешенными к маленьким парашютам. Ракеты сбрасывали с первых самолетов, чтобы предупредить следующие о том, что они находятся над лагерем.
А потом начинался ад.
Прокатывался мощный гром, потом грохотало снова и снова… Массированный налет на Мюнхен. По команде одновременно сбрасывали бомбы все эскадрильи. Земля тряслась, бараки шатались, сердца наши распирала радость, а над Мюнхеном пылало чудовищное зарево. Зарево было кровавое. Небо было кровавое. Звезды меркли.
Днем во время тревоги мы не убегали в лагерь, нам было приказано укрываться в землянках, замаскированных ветками. Отдельно прятались эсэсовцы, отдельно — мы. С радостным страхом слушали мы, как клокочет и гудит в небе металл, как дрожит земля под ногами, как бьет залпами немецкая артиллерия. Потом нас обступал лязгающий металлический звук, похожий на изящное фортепьянное тремоло. Со всех сторон. Словно мы были окружены невидимыми духами, крошечными духами, играющими на крошечных арфах.
Мы знали, что это осколки немецких снарядов — мелкие кусочки стали, падающие с неба.
Однажды эсэсовец Кунц снова повел меня за куст жасмина побеседовать. Я ему полюбился, хотя он знал, что я его ненавижу.
Под кустом жасмина мы вели очень странные разговоры. Вернее, говорил он, а я слушал и односложно отвечал. И я узнал, что он обожает музыку, любит детей, цветы и ему нравится убивать людей.
— Ты любишь музыку? — спросил он.
— Люблю.
— Кого?
— Бетховена. Пятую и Девятую симфонии…
— Приятель! — вскричал он обрадовавшись. — Я тоже!.. Только, видишь ли, у нас нет музыкантов. Все это австрийские музыканты, а из немецких, понимаешь, таких рейхсдейче, так только Бах, Вагнер и этот паршивый… Мендельсон…
— Почему паршивый?
— Приятель! Ведь евреи не люди! Они даже не унтерменши, как ты… Знаешь, мне кажется, что ты все-таки произошел от нордической расы. А что касается евреев, так это не люди. Наш фюрер приказал их истреблять. И правильно!
— Вы их истребляли?
Он взглянул на меня и прыснул со смеху.
— Я тебе скажу… Это было в Белжце. Я входил в Einsatzgruppe[42]. Приятель, ты даже не представляешь, до чего приятно убивать… А евреев была чертова пропасть! Им приказали выкопать большую яму. У кого не было лопаты или кирки, те рыли землю руками. Выкопали. Я даже не знаю, сколько их всех было. Но скажу тебе — тьма! Старики, молодые, дети, девушки, грудные младенцы… Стало быть, выкопали они яму, а спереди сделали в земле этакие ступени. Чтобы удобнее было спускаться. Я тогда командовал группой. Потом меня разжаловали, но не об этом я собираюсь тебе рассказывать… Чертовы самолеты летают без конца!.. Не высовывай голову… Когда яма была выкопана, тут и пошло, началось! Первая партия! Каждому велено лечь. Один возле другого. Чтобы уместилось как можно больше. Ну, значит, ложились как попало, вплотную. Один возле другого. Лицом вниз. Я встал на краю ямы с автоматом и стал их поливать очередями, словно из пожарной кишки. Тррах! Тррах! Я даже не особенно целился. Надо было каждому попасть в голову или в спину. Приятель! Ты не знаешь этого божественного ощущения, когда тебе дано право так вот убивать!.. Чувствуешь себя господином, чувствуешь свою силу, чувствуешь себя сверхчеловеком. Вот одним этим пальцем, — тут он вытянул правую руку и разжал указательный палец, — одним этим пальцем… Ты был когда-нибудь в Риме?
— Был.
— А в Сикстинской капелле?
— Был.
— Видел «Сотворение Адама»? Наверное, видел. Там бог Микеланджело пальцем создает Адама. А я таким же самым пальцем освобождал Европу от еврейской нечисти!.. Исправлял работу бога! — добавил он.
— А совесть?
— Приятель! Какая совесть? Что такое совесть? Чепуха! Quatsch! Quatsch![43] — яростно выкрикивал он.
А глаза у него были по-прежнему нежно-голубые, как у молоденькой девушки. Он снял фуражку, тряхнул головой. Волосы красиво легли волнами. Я смотрел на него и наконец-то понял, что смотрю вовсе не в глаза «белокурой бестии», о которой писал Ницше, а в глаза дьявола, самого настоящего дьявола!.. Его автомат лежал на земле. — Подай мне автомат! Надо идти!
Я поднял автомат, взял его так, словно решил выстрелить, палец держал на спуске.
— На предохранителе! — небрежно бросил он и отнял у меня автомат. — Совесть! Quatsch, а не совесть! Если бы у тебя не было совести, ты бы в меня выстрелил! Но тебе совесть не позволила! Держи свою совесть знаешь где? — хрипло засмеялся он и ушел.
Сводки Карела Марека сообщали радостные новости. Немецкие армии всюду отступают! Немецкие армии бегут врассыпную! Италия, Нормандия, Польша, Румыния, Венгрия, Югославия… Радар нащупывает немецкие подводные лодки, и глубинные бомбы топят их! Немецкая авиация разбита! В Германии голод! Города, испепеленные авиабомбами… Разрушенные железнодорожные пути… Английские и американские истребители преследуют поезда и выводят из строя паровозы…
А эскадрильи летали по-прежнему.
Помню, ночь была ветреная и дождливая, но теплая. Сирены завыли. В лагере погасли огни. Небо было черное. И в этом бездонном мраке раздался металлический клекот эскадрилий. По небу забегали щупальца прожекторов. «Фляк» стрелял редко. Как уверяли люди осведомленные, немецкой артиллерии уже не хватало боеприпасов. А эскадрильи все летели, летели… Первая, вторая, десятая, двадцатая… И все на Мюнхен. Массированные налеты! Страшные, сплошные «ковры»! Земля сотрясалась, бараки качались, небо заволокло кровавым пурпуром…
Мы стояли на пороге и смотрели на этот ад. Самолеты добивали апокалипсического зверя, издыхающего дьявола! Еще один «ковер»! И еще один!..
Люди дрожали от волнения и как зачарованные смотрели на растущее зарево. Порывы ветра доносили до нас запах дыма. В окнах звенели стекла, шатались стены бараков.
Из сводок Карела Марека мы знали, что союзники сбрасывают не только бомбы разрушительного действия, но и бомбы, начиненные каким-то удивительным жидким веществом. Жидкость эта горит высоким пламенем, дробит каменные стены, растапливает железо, течет по улицам и стекает в подвалы. И укрывшиеся в подвалах люди горят живьем…
— Так им и надо! Так им и надо! — с удовлетворением бормотали мои товарищи.
В Мюнхене рушились дома, пожар взметался под самое небо, в убежищах живьем горели люди, а у нас люди умирали в бараках, на завшивевших подстилках, в уборных и прямо на улице. Сыпняк и брюшной тиф!.. Умирали и умирали. Каждое утро мы кого-нибудь выносили из барака и складывали трупы в кучу. Потом подъезжали рольваги — такие платформы, которые тянула и подталкивала толпа полутрупов в полосатых куртках. Рольваги медленно катились к крематорию.
А из трубы крематория валил тяжелый, смолистый, едкий дым. Днем и ночью…
Под утро, если было тихо, мы слышали очень далекие раскаты орудий. Значит, фронт приближался. А днем в наш лагерь то и дело пригоняли толпы заключенных, эвакуированных из других лагерей. Это были те, кого не добили по дороге. Но они и так умирали.
После очередного пожара в Мюнхене нас снова погнали на работу. Как обычно.
Ко мне подошел Кунц. Кивком указал на куст жасмина. Я подчинился. Товарищи смотрели на меня с нескрываемой неприязнью. Уже давно они избегали меня. Когда я приближался к ним, они обрывали разговор и поворачивались ко мне спиной. Если я передавал им радиосводку, притворялись, будто не слушают. Молчали.
