я баранину по четыре рубля, а в столовой отпускал порцию по пять с полтиной. Сколько порций у меня из килограмма получалось, можешь сам подсчитать.
— Как же ты кормил людей больным мясом?.
— Так оно совсем безвредно, разве что чуть-чуть хуже на вкус. Хорошие были сегодня шашлык и каурма?
— Великолепные.
— Ну, так всем я такое мясо не подаю.
Шавлего смотрел через ветровое стекло на чистый, блестящий, как облизанная скотиной соляная глыба, асфальт убегающей назад дороги и удивлялся:
— А совесть тебя не мучит? И ведь открыто, без стеснения обо всем рассказываешь!
— Ей-богу, нет. С чего бы меня стала мучить совесть? Не будь Купрачи — торговал бы в столовой какой-нибудь Геге или Курка. Не все ли равно клиенту, кто с него деньги берет?
Шавлего внимательно всматривался сбоку в частую сетку морщинок, разбегавшихся от прищуренного глаза водителя.
— Немало я слышал о тебе хорошего, Симон… Но помни: если я останусь в Чалиспири, мы с тобой наверняка не сойдемся.
Купрача оглянулся с беззаботным видом:
— Лишь бы тебе не знать печали, а обо мне не заботься! Куда ветер подует, туда и я подамся.
— А жаль тебя так запросто скидывать со счетов… На месте Нико я сделал бы из тебя дельного, полезного человека.
— Честное слово, зря бы потрудился.
— Сделал бы, не сомневайся.
Купрача снова оглянулся и признался откровенно:
— Жизнью своей клянусь, что я есть, то и есть, больше из меня ничего не получится. Так уж оно идет с адамовых времен: один рождается дичью, а другой — охотником.
Машина вылетела на Телави-Кварельскую дорогу и свернула к мосту.
— Эге, смотри-ка — прибили оторванные доски мостового настила! Не иначе как нынче утром. Должно быть, вчера тут секретаря райкома тряхануло!
За мостом Купрача замедлил ход.
— Хочешь, заглянем сюда. Тут вкусное чакапули готовят.
Шавлего улыбнулся:
— Нисколько не сомневаюсь, что чакапули здесь отличное, но я не голоден и к тому же тороплюсь. Надо мне одного человека повидать, а он может тем временем в район уехать. Там, позади, за рекой, столовая, правда?
— Столовая.
— И здесь, по эту сторону моста, тоже?
— Верно.
— А нужно ли столько столовых?
— Не спорю. Что ни дерево в лесу, на каждом по-своему ветви растут… Вот я, например, думаю, что нужно.
— Правильно. Сказано мудрецами: сколько людей, столько и мнений. А ты не член партии, Симон?
— Нет, и не собираюсь вступать.
— Почему? Разве заведующие столовыми и директора ресторанов…
— Все верно. Но у меня еще осталось столько совести, чтобы этого не сделать.
— Что это значит? Я — член партии и с гордостью заявляю об этом.
— Тебе это как нельзя больше подходит, а мне — нет.
— Как так?
— А вот как: у каждого члена партии совесть должна быть совершенно чистой. А между тем я в грязи по самую макушку… Хотя, по правде говоря, не каждый, что в партии, — настоящий коммунист. Не дай бог тебе, конечно, попасть в тюрьму, но, если случится, присмотрись: партийных там сколько угодно. А кто это такие? Люди, которые пробрались в партию из расчета, ради выгоды и наживы. И лезут такие в коммунисты, как мошки в кувшин с вином… Не буду перед тобой чиниться, скажу прямо: ученые люди иной раз поступают похуже других.
— Ученые люди?
— Тут у нас побывал один корреспондент… Пожил в свое удовольствие и порядком поживился. Он все проповедовал мне, что ложь недостойна человека, а сам наврал с три короба да раззвонил по радио на. весь белый свет…
— Как это?
— Сейчас расскажу. Как-то я возил его в Алвани: затеял он написать про овцеводство. Пристал к одному чабану — дескать, хочешь не хочешь, а признайся, что ты убивал волков. Тот, бедняга, клялся и божился, что в жизни ни одного не убил. А корреспондент, вернувшись в Тбилиси, на другой же день выступил по радио и наплел про того чабана небылицы — будто бы тот застрелил за свою жизнь семь волков, шесть медведей и одиннадцать шакалов.
Шавлего улыбался:
— Корреспонденты любят иногда приукрасить. По большей части это случается с новичками. В общем, безвредная ложь.
— Ну ладно, черт с ними, с волками и медведями, — шакалов зачем он приплел?
— Гм, может, в шакалах все дело! Слыхал поговорку: ославили волка, а разбойничал шакал.
— Нет, ты отвечай мне прямо — прав я или нет?
Шавлего смеялся:
— Пожалуй, стоило бы надрать уши твоему «корреспонденту»… Почему ты в райком не сообщил?
— Не отшучивайся, я серьезно говорю. Ты вот о шакалах все знаешь, а я тебе о волках скажу.
— Ну?
— Волк волка не задерет.
Шавлего не ответил. Некоторое время оба молчали. Потом Шавлего посмотрел на часы и сказал озабоченно:
— Нельзя ли немножко побыстрей?
«Победа» влетела с шумом в Телави, свернула у Ираклиева источника налево и затормозила перед высоким зданием. Шавлего открыл дверцу и вышел на тротуар.
— Спасибо тебе, Симон, за доставку и особенно за то, что ты не пожалел хлеба-соли для ребят, когда мы отстраивали лачугу бедной Сабеды.
— Не стоит благодарности… В последнее время я что-то совсем одичал. Иной раз так потянет по душам с человеком поговорить, что, кажется, жизни за это не пожалел бы.
Когда Шавлего поднялся по лестнице до второго этажа, дверь, ведущая с площадки в коридор, отворилась, и показался невысокий молодой человек с озабоченным, нахмуренным лицом.
Шавлего остановился и удивленно воскликнул:
— Кого я вижу! Мое почтение Теймуразу Кахетинскому! Ты все здесь, тушин?
Молодой человек остановился в свою очередь — лицо его вдруг просветлело, он хлопнул ладонью по протянутой руке Шавлего, а потом дружески обнял его.
— Отыскала-таки птичка родное гнездо? Нет, брат, никуда не убежишь от нашей Алазани! — Он повернул назад и потянул за собой Шавлего. — Пойдем посидим у меня, поговорим. Почему ты удивился, увидев меня?
— Давно тебя не встречал… Я думал, ты уже в Тбилиси, в ЦК заседаешь. По-прежнему третьим секретарем?
— По-прежнему и меньшим не буду. — Он закрыл дверь кабинета и пододвинул гостю стул. — Давно ты приехал? Зачем пожаловал в райком? Кто-нибудь тебя огорчил-обидел?
— Не так просто меня обидеть! А вот ты таки выглядишь огорченным.
