— Я думал, это ребятишки в дверь колотят. Прошу вас!..
Шавлего, войдя, спросил;
— Где продают билеты?.
— Билеты все уже проданы, и кино началось. Ну-ка, ребята, посторонитесь, дайте дорогу! Проходите внутрь, пожалуйста, — предложил он Шавлего.
В дверях, между библиотекой и клубом, теснились зрители. За спиной у них тоже толпилось немало народу. Переминаясь на носках и вытягивая шею, каждый старался увидеть хотя бы уголок экрана.
Шавлего хотел было уйти, но, поколебавшись с минуту, решил все же воспользоваться учтивым приглашением и протиснулся через дверь. Стоило ему очутиться в зале, как послышались недовольные возгласы, и он поспешно подался вбок, к стене, чтобы никому не мешать.
На экране бежали солдаты с автоматами. Одних скашивали пули, другие падали, ползли, поднимались, снова бежали и снова падали. Взмывали к небу черные фонтаны земли, разлетались в клочья от взрывов сплетения колючей проволоки, рушились под гусеницами танков извилистые ходы траншей, зияли темными дырами подземные укрепления с пробитой или сорванной крышей, выплевывали сгустки огня артиллерийские орудия, метали громы и молнии «катюши». Временами появлялось на экране снятое крупным планом орудие. Выпустив снаряд, оно откатывалось назад, как бы отступая на шаг, другой, чтобы оценить взглядом результаты выстрела. Свистели, ревели, с гулом и грохотом рвались снаряды, и этот нескончаемый гром сливался со скрежетом передвижки, доносившимся через окно.
Привыкнув к полутьме, Шавлего отвел взгляд от экрана и осмотрелся. В битком набитом зале иголке негде было упасть. Зрители сидели на сколоченных наскоро скамьях, прижатые друг к другу так тесно, как листья табака в связке. Менее удачливые, те, кому не удалось заполучить сидячее место, выстроились по обе стороны от скамей, притиснув друг друга к стенам. Впереди, под самым экраном, расселись прямо на полу ребятишки — они смотрели картину, запрокинув головы, как курица, пьющая воду.
Весь зал тихонько шевелился, как нива под ветром, — это безостановочно колыхались платки и газеты, которыми обмахивались зрители.
Зал клуба напоминал огромный котел, и все эти люди, так стремившиеся туда попасть, казалось, варились в нем на собственном пару.
Оглянувшись, Шавлего заметил вдруг совсем близко от себя девушку-агронома. Прислонившись к стене, она не сводила глаз с занавеса, служившего экраном. Стоявший рядом с нею высокий юноша с любопытством поглядел на Шавлего.
Вдруг девушка обернулась к соседу и сказала, сдвинув брови:
— Пойдем, Максим!
Шавлега хотел было дать ей дорогу, но девушка протиснулась стороной.
Но не успела Русудан добраться до дверей, как посреди зала раздался громкий треск — одна из скамей подломилась и рухнула. Послышались крики, визг; люди барахтались на полу, пытаясь выбраться из общей кучи.
Задние ряды зашумели, заволновались: потерпевшие катастрофу, встав на ноги, совершенно заслонили собой экран. Поднялся отчаянный гомон. В конце концов весь этот ряд заставили опуститься на корточки.
Едва успел стихнуть поднявшийся из-за этого происшествия переполох, как возникла новая суматоха. Мальчишки, оставшиеся из-за недостатка мест на дворе, сумели после долгой возни открыть снаружи ставни окна, выходившего на дорогу, столкнули с полдюжины зрителей, устроившихся на подоконнике, прямо на головы тем, кто сидел на полу, и всей ватагой хлынули в зрительный зал.
Завизжали, завопили ребятишки, на которых навалилось сверху столько людей, заволновались задние ряды, а передние повскакали с мест и попытались, вступив в бой, отразить это нашествие. Но нападающие не испугались контратаки, приняли сражение, и то, что делалось в зрительном зале, стало как бы продолжением происходящего на экране.
Шавлего, осторожно, шаг за шагом, прокладывая себе дорогу, снова протиснулся в дверь и выбрался наконец во двор.
Около кинопередвижки механик и его помощники спокойно, невозмутимо возились с лентами — вставляли новую бобину в аппарат.
Шавлего, пересекая двор, видел, как мальчишки обстреливали окна клуба каменными снарядами своей карманной артиллерии.
Выйдя за ворота, он зашагал по дороге, перешел через мост и стал спускаться вдоль каменистого русла Берхевы…
Вернувшись домой, Шавлего застал дедушку Годердзи уже в постели.
Мать хлопотала на кухне.
Шавлего вынес во двор тахту и, как обычно, приставил к ней стул, чтобы удлинить постель: на стуле укладывались мутака и подушка.
— Постели мне, мама! — крикнул он матери, а сам вернулся в дом и направился в комнату, которую после женитьбы занимал его старший брат, погибший на войне.
Через открытую дверь он увидел маленького Тамаза, спавшего в своей кроватке. Мать Тамаза, невестка Шавлего, сидела у окна, опустив голову на подоконник. Плечи ее вздрагивали от беззвучных рыданий.
Шавлего взглянул на стенку, где обычно висел портрет брата, и все понял.
Десятый год был на исходе, а безутешная вдова все не могла примириться со смертью мужа, все исходила слезами. Улучив свободную минуту, она прижимала к груди снятый со стены портрет в траурной рамке и, плача, поверяла ему все, что накипело за день на сердце.
Шавлего тихо подошел и остановился возле нее.
Так ласково и нежно, с такой любовью шептала что-то бедная женщина, видимо, все еще живому в ее воображении мужу, что сердце Шавлего наполнилось жалостью. Он осторожно коснулся плеча невестки:
— Довольно, Нино! Посмотри, на кого ты стала похожа!
Женщина подняла голову и, увидев склонившегося к ней деверя, долго смотрела на него затуманенными от слез глазами. Потом встала, посмотрела на портрет, снова перевела взгляд на Шавлего и, еще раз убедившись в совершенном сходстве обоих братьев, уронила голову на грудь деверю и разрыдалась.
— Ну, ну, не надо, Нино, довольно! Хоть мать мою пожалей. Если она сейчас войдет и застанет тебя в слезах, разольется ручьем, потом уж не остановишь. Погляди в зеркало, во что ты превратилась: исхудала, истаяла! Не щадите вы себя обе, и ты и мама.
— О Шавлего, почему мне не довелось быть счастливой хоть один год? Один только год, Шавлего! Судьба пожалела для меня и этого. Мать твоя потеряла сына, дедушка Годердзи — внука, ты — брата, но я… Муж — это совсем другое, это гораздо больше!.. Тебе этого не понять, Шавлего, ты поймешь меня, только если когда-нибудь понесешь такую же утрату… Когда теряешь все, и жизнь не имеет больше никакой цены. И уже ничто не привязывает тебя к этому миру…
Шавлего, обняв невестку за плечи, бережно отвел ее от окна, посадил на стул.
— Не надо, ведь и маму жалко, Нино… Как бы не вошла, не увидела твоих слез… Посмотри на Тамаза. До чего он спящий похож на своего отца! Тот ведь тоже спал вот так, раскинув руки, будто все ему нипочем. Ну, посмотри, посмотри хорошенько — мальчик просто вылитый отец! А эти сжатые губы, а брови! Присмотрись к бровям — скоро пушок на переносице подрастет, и брови сольются в одну линию, как у отца…
Нино посмотрела на кроватку и долго не сводила с ребенка глаз, полных глубокой нежности и любви. Слабая тень улыбки тронула уголки ее девически свежих губ.
Шавлего воспользовался минутой, осторожно взял у нее портрет брата и повесил его на место.
Со двора послышался голос матери, сообщавшей ему, что постель постлана.
— Побереги себя, Нино. Ты еще долго будешь нужна своему сыну. — Шавлего нагнулся над кроваткой, поцеловал привольно раскинувшегося мальчика в лоб и вышел из комнаты.
Хорошо летней ночью спать в зеленом, уютном деревенском дворе! Ласково шелестит трава, неутомимо пиликают на своих скрипках сверчки и кузнечики, на речке гремят лягушечьи перепалки,
