– Сослуживцы, может быть, или его знакомые. Родственники?
– Да не было никого.
– И не звонили, ничем не интересовались, подробностями смерти, например? Или какими-то бытовыми вещами?
– Да кто?!
– Кто-нибудь.
– Нет, – твердо сказал Колыванов. Самое время было сменить тему.
– А вот вы там что-то... Про его фантазии, – небрежно обронил Турецкий, на самом деле внутренне напрягшись.
– Про кого это?
– Да все про Белова. Про Антона Феликсовича.
– Не говорил, – твердо сказал Колыванов, моментально отставляя бутылку в сторону.
По-прежнему мягко улыбаясь, Турецкий уточнил:
– В дружеской беседе с моим коллегой вы упомянули, что покойный Антон Феликсович Белов был человек с фантазией.
Турецкий внимательно следил за Колывановым, и от него не укрылось, что тот едва-едва заметно вздрогнул.
– Когда это? С кем это? – быстро сказал Колыва-нов.
Турецкий переменил тон:
– В день смерти Белова! Со следователем Смаги-ным! Вы так и сказали – слово в слово – зафиксировано в протоколе.
– Ну если в протоколе... Может, говорил.
– Не может, а точно, – настаивал Турецкий. – Следователь – не журналист бульварной прессы, он не сочиняет, а выясняет и фиксирует правду. Кроме того, протокол вами подписан.
Колыванов процедил:
– Мало ли что, всего не вспомнишь.
Турецкий знал, что нужно продолжать давить. Тяжело играть хорошего и плохого полицейских разом, но ничего не попишешь, надо.
– Колыванов, вы думаете, я из Москвы сюда ехал, чтобы слушать, как вы врете?
– Из Москвы, – презрительно сказал Колыва-нов. – А что Москва-то? Москва бьет с носка. Москва слезам не верит. Москва не всем красна. Москва... – Тут запас пословиц, видимо, иссяк, потому что слесарь глубокомысленно замолчал.
Турецкий, в свою очередь, терпеливо дожидался этой паузы и снова заговорил мягко:
– Давайте договоримся так. Я не буду вам угрожать. А вы станете отвечать на мои вопросы – полностью, не ограничиваясь недомолвками и междометиями.
– А если не договоримся?
– Тогда я таки стану вам угрожать. – Турецкий ослепительно улыбнулся.
– Чем же это, интересно?
– Сокрытие от следствия важных улик преследуется по закону. Заведу дело. Арестую. Посажу в следственный изолятор.
К удивлению Турецкого, которое он пытался всячески скрыть, Колыванов кивал каждому слову.
– Вот-вот.
– Что – вот-вот?!
– В изолятор. Тех, кто через вас, через Генпрокуратуру, проходят, в Матросскую Тишину отправляют, а там – я передачу про олигарха видел – в камерах ковролин, телевизор...
– Стриптиз по выходным, – дополнил список Турецкий. – Я вас разочарую, Колыванов. Специальную статистику не вел, но приблизительно помню, что две трети моих подследственных отбывают предвариловку в Лефортове. Да и в Бутырках, кстати, тоже некоторые сидят.
– Правда?
– Да. А что, это для вас аргумент? Колыванов засмеялся:
– Да ладно, это я так, балагурю. Спрашивайте, чего уж...
– Что вы имели в виду, когда говорили о фантазиях вашего соседа?
Колыванов горестно покивал, демонстрируя свою законопослушность, как бы ни тяжела была эта ноша. Но вдруг сказал:
– А другой вопрос нельзя?
Турецкий поймал себя на том, что уже едва сдерживается. Но все же молчал, ждал, знал, что теперь давить не нужно – Колыванов скажет. И он действительно сказал:
– Тут дело в том... Он смастерил одну штуку. Колыванов уже не играл, Турецкий видел это наверняка.
– Смастерил?
– Не, изобрел.
– Значит, изобрел. – Турецкий почувствовал, что удача близка. Сейчас что-то прояснится, сейчас наружу выплывет то, до чего Смагин добраться не смог. А тогда можно будет искать злоумышленника... Понять мотив преступления немудрено. Белов изобрел какую-то гениальную вещь, ее хотели отнять, не нашли, Белова грохнули, а изобретение он успел передать соседу. Только вот что это? Лекарство от рака? От СПИДа? Вечный двигатель? Что-нибудь попроще? Что-нибудь такое, на чем можно крупно заработать?
– Ну да, придумал. Объяснил мне, что и как. Чертежик сделал... Что это вы так глядите? – вдруг сказал Колыванов. – А смастерил уже я. Так что мы, выходит, эти... соавторы, так? По закону?
– Не знаю. Рассказывайте дальше.
– Как это не знаете? – разволновался Колыва-нов. – Вы закон должны знать! У меня на нее столько же прав, сколько у него. Даже побольше, может. Потому что... Потому что...
– Что – потому что?
– Потому что он мне ее уступил, вот почему!
– Уступил? – Турецкий немного растерялся. – Как – уступил? И почему?
– Ну да! Подарил! Сказал: владей, Колываныч, и наслаждайся! Пусть она облегчит тебе жизнь. Или как- то так сказал. Словом, моя она, и точка.
– Да кто – она?
– Обещайте, что никому! – Колыванов приложил палец к губам.
Турецкий кивнул.
– Ладно, была не была, покажу, доверяю вам почему-то. Зинка, неси ее сюда...
Жена Колыванова, Зина, заглянула на кухню, поочередно посмотрела на мужа и на гостя.
– Ну неси, кому говорю!
Судя по тому, что никаких вопросов она не задавала, женщина подслушивала разговор. Она вышла в другую комнату и через минуту вернулась, бережно держа в руках предмет, похожий на ракетку для большого тенниса, только меньше в размерах. И еще струны были металлическими.
– Что это?
Колыванов предоставил право ответа жене.
– Мухобойка, – с гордостью сказала хозяйка.
– Электромагнитная, – уточнил хозяин. Турецкий подавленно молчал. Вот вам и гениальное изобретение...
– Не догадались, – заметила Зина. – Я так и думала. Я даже сама с собой поспорила: догадаетесь или нет?
– Когда это ты успела? – ревниво поинтересовался Колыванов. – Подслушивала?
– Как же она работает? – растерянно спросил Турецкий, все еще не приходя в себя.
– Тут вот, на рукоятке, кнопка, – показал Колы-ванов. – Какой-то импульс включается, Феликсович объяснял, да я не помню. Возьмите в руку. Ну возьмите же! Сейчас какая-нибудь муха залетит, и вы махнете издалека, будто по мячику...
– Да ну вас, – буркнул Турецкий.
