– Благодарю вас. Но бежать мне нет никакой надобности. Наоборот, я очень доволен, что так случилось. Ведь вы, кажется, знаете, в чем дело… Так что для меня важно проследить всю эту историю, со всеми ее перипетиями до самого конца. По крайней мере многое новое узнаю. И вопрос о 'знакомых' и 'незнакомых', несомненно, имеющий мировое значение, таким образом получит в советских административных и судебных органах еще одно интересное освещение.
Первый мужчина многозначительно:
– А фамилию ее слыхали?
Шибалин:
– Ну, так что же? Слыхал. Тем лучше для меня, что ее муж носит такую авторитетную фамилию. Тем любопытнее будет узнать его личное мнение на этот счет. А то в печати они так путаются в этих вопросах.
Милиционер подает дворнику бумажку:
– На. Проводи их в район.
Потом, за спиной Шибалина, подмигивает дворнику бровью, чтобы тот не прозевал, не упустил.
Первый мужской голос из толпы недовольно:
– А ее? Второй:
– Да! Почему не забираете ее? Задние ряды:
– Ее!.. Ее!.. Мадаму!.. Ишь, вырядилась в шляпку!..
Милиционер:
– 'Ее', 'ее'… Воете, сами не знаете чего! Ее без надобности! Они предъявили документы, и я записал! Ну, все окончилось, расходитесь! Вы чего тут стоите? А вы? А вы? Вы в которую сторону шли? В тую? В тую и идите, не стойте тут!
Дворник с Шибалиным трогаются.
Шибалин достает записную книжку, карандаш, делает на ходу беглые записи. Потом, перестав писать, идет с высоко под нятым открытым лицом, на котором написано: 'Как хорошо! Как хорошо! Материал-то какой! Материал!'.
Рассеянная милиционером толпа вновь собирается. Раз резанная было на мелкие кусочки, она снова соединяется в одно целое.
Первая баба из толпы, глядя вслед Шибалину:
– Добегался!
Вторая:
– Как говорится, дурная голова не дает ногам покою!
Первая:
– Недели две отсидит!
Вторая:
– А это глядя под какую статью подведут!
Первая:
– Во всяком случае, там ему ум вставят, смотреть не будут!
Вторая:
– Так ему и надо! Идешь – иди своей дорогой. К незнакомым женщинам не приставай!
Вдруг через толпу по направлению за уведенным Шибалиным пробегает испуганная, растерянная Вера:
– Стойте! – не своим голосом кричит она и простирает вперед руки. – Куда вы его ведете? Куда? Это же мой муж! Я его жена!
В толпе массовое сенсационное восклицание:
– Ух – ты!!! Ж-же-на!!!
И все с округлившимися глазами, сплошной стеной рушатся за ней.
Боковая аллея на долгое время пустеет…
В чаще кустарника, у бокового выхода с бульвара на мостовую неожиданно среди бела дня вспыхивает электрический свет, и несколько мгновений тревожно танцуют в воздухе, среди освещенной зелени крупные, кораллово-красные буквы: 'Берегись трамвая!'
Часть третья
I
Внутренность большого зала в разрушенном доме.
Крыши нет, ее заменяет открытое небо. Ни окон, ни дверей, вместо них в остатках красных кирпичных стен зияют ряды сквозных дыр. Полов тоже нет – голая, исчерченная прямыми тропинками земля с зеленеющей кое-где низенькой травкой, с высокими кустиками худосочного бурьяна в сырых углах.
Передняя стена зала разрушена до основания. Только на самой середине ее уцелел небольшой кусок кирпичной кладки в виде косого паруса – да и тот вечно угрожает падением.
Остатки боковых стен невысоки: где в сажень, где в человеческий рост, где еще ниже. В них чернеют искусственно проломанные, захватанные руками дыры – очевидно, ходы в смежные такие же комнаты.
Больше других сохранилась задняя стена.
Над ее иззубренными краями и в амбразурах окон виднеется далекое темное небо и панорама ночной Москвы с горящими в разных местах города – у входов в кино – яркими, цветными, ядовитыми на вид огонька ми: малиновым, зеленым, оранжевым…
Под фундамент этой стены в трех местах подрыты чернеющие глубокой тьмой дыры, напоминающие лисьи норы. Это пролазы в сохранившиеся подвалы.
II
Женская фигура без лица, с очень красивыми формами, вся с головы до ног закутанная в дерюгу из дырявых мешков, несколько мгновений стоит посреди развалин, облитая светом луны, точно бронзовая статуя, изображающая задумчивость. Потом медленными-медленными пластичными движениями она удаляется к задней стене, садится на камешек, скрещивает на груди руки и надолго застывает, как странное, незаконное, еще без лица изваяние.
Антоновна, нагорбленная старуха с выбивающимися из-под темного платка космами седых волос, с синяком под глазом, сидит под той же стеной на кирпичах, сложенных в тумбочку, трудно задирает вверх голову, глядит в небо:
– Луна-то, луна, а поглядите, девочки, какая оттуда надвигается наволочь… Как бы опять не пошел дождь…
Осиповна, пожилая женщина с желтым опухшим лицом, с повязанной белым платком щекой, сидит рядом с Антоновной, устремляет взгляд туда же:
– Да-да… Если и этой ночью польет дождь, опять все кинутся вместе с гостями в подвальные помещения. А сбегать в ларек, купить заранее свечей ни одна сука не позаботится!
Антоновна бросает укоряющий кивок в ту сторону, где под боковой стеной молоденькая, в шляпке, Настя покуривает, сидя на камешке рядом со своим гостем:
– Разве молодые когда-нибудь о чем-нибудь заботятся? Им лишь бы мазаться да рядиться! Только мы с тобой, Осиповна, и поддерживаем тут мало-мало чистоту и порядок. А то бы…
Осиповна оглядывает земляной пол, качает головой:
– А насорили как! А насорили как!
Кряхтит, встает.
