Цирюльник быстро придвинул кресло ближе к окну.
– Ваша светлость, прошу сюда! Мне нужно, чтобы солнце падало на ваши волосы.
– А так их не увидишь? – спросил Лоенгрин. Увидел его лицо, отмахнулся. – Ладно, сажусь. Стриги.
Цирюльник выждал, пока молодой герцог опустится в кресло, ловким движением набросил на плечи полотенце и подступил ближе со зловеще лязгающими ножницами в руке.
Лоенгрин кивком указал на парня, что сел в трех шагах и настраивает лютню.
– А он тоже стричь волосы?
Барон ответил с легкой улыбкой:
– Ее светлость герцогиня прислала его, чтобы он услаждал ваш слух пением и песнями, пока вас стригут… как овечку.
– Как барана, – буркнул Лоенгрин.
Цирюльник, не переставая лязгать ножницами, начал приподнимать ему волосы на затылке и озабоченно похрюкивать, словно это такое уж важное и трудное дело, как именно стричь, а бард, небрежно, но очень умело перебирая струны лютни, красивым голосом запел о любви Изольды и Тристана, об их хитроумных уловках обмана короля Марка, законного мужа Изольды, об их играх в постели, которым оба предавались, когда Изольда, усыпив мужа, бежала к молодому любовнику.
Лоенгрин слушал сперва рассеянно, голос молодого певца слишком сладок, такой сироп больше нравится женщинам, потом встрепенулся, вслушался, начал хмуриться.
Цирюльник отпрянул, попросил испуганным голосом:
– Ваше светлость, не вертитесь! А то срежу криво. Или вовсе ткну вас ножницами в глаз.
– Сижу тихо, – ответил Лоенгрин. – Эй, парень, подойди сюда!
Бард оборвал песню, приблизился, с достоинством поклонился. Вид у него был такой, что это не ему оказывают внимание, а он по-королевски снизошел к простым смертным.
– Что за песня? – спросил Лоенгрин. – Я слышал о Тристане совсем другое.
Бард ответил самодовольно:
– Сюжет классический, но я переосмыслил его в духе времени.
– Это как?
– Раньше, – объяснил бард, – сочинители делали упор на воинские подвиги Тристана, на бой с Морольдом, на чувство долга, однако это очень высокие понятия, и не каждый из слушателей откликается…
Лоенгрин, стараясь не двигаться, чтобы не прервать работу цирюльника, спросил настороженно:
– И что, ты придумал, как задеть всех?
Бард улыбнулся.
– Уже задел!.. Любовные утехи никого не оставляют равнодушным. Все мечтают о жене соседа, а еще лучше – о жене своего покровителя! Слаще всего добиться любви жены короля и чувствовать себя еще выше!
Лоенгрин нахмурился.
– Не все о таком мечтают.
– Но большинство, – уточнил бард. – Подвиги… это для немногих. Утехи в постели – для всех.
Лоенгрин спросил хмуро:
– Но как же наш долг?
Бард переспросил удивленно:
– Какой долг?
– Долг людей, – объяснил Лоенгрин. – Идти к Богу. Построить Царство Небесное на земле, как велит церковь. Стать выше и лучше. Чище!.. А ты поешь, как они пьют вино до одурения и предаются этим… ну, как двое животных.
Бард развел руками.
– Но, мой господин… Разве мы, люди искусства, не должны откликаться на желания слушателей? У нас, бардов, как и у рыцарей, есть свое соревнование. И бо?льшее признание получают те, кто сумел затронуть больше сердец!
Лоенгрин поморщился.
– Мне кажется, ты трогаешь их вовсе не за сердца.
Бард кротко хохотнул.
– Очень остроумно подмечено, ваша светлость!
– Божественный дар создавать мелодии, – проговорил Лоенгрин, – как и подбирать затрагивающие нас слова… дан Господом для возвышения человека. Чтобы он еще дальше уходил от животных и приближался к Нему. А как используешь этот бесценный подарок Неба ты?..
Бард произнес растерянно:
– Ваша светлость!.. Но песни про любовные утехи слушают охотнее!
Лоенгрин сказал невесело:
– Да, верно. Особенно простолюдины. Те вообще ничего другого просто не понимают.
– Золотые слова, ваша светлость!
Лоенгрин покачал головой, вперил тяжелый взгляд в барда.
– Но ты и благородных людей опускаешь до уровня простолюдинов?.. Вместо того чтобы даже простым людям петь о красоте, благородстве, чести, доблести, возвышенной любви, верности и долге! Они тоже наши братья и сестры, в них тоже есть искра Божья!.. Ладно, вот как мы поступим. Попробуй другие песни. Те, что поднимают человека, а не опускают.
– Ваша светлость?
– Плотские утехи, – сказал Лоенгрин, – часть нашей жизни, но не обо всем нужно говорить. Иначе быстро скатимся в то болото, откуда никогда не выбраться…
Барон Коллинс, наблюдавший, как молодому герцогу ножницами подравнивают волосы, проворчал:
– Мне кажется, это Ортруда…
Лоенгрин насторожился.
– Что с нею?
– Она подсказала этому, – буркнул барон. – Ортруда умная женщина, ваша светлость. Не только красивая, что само по себе уже великое достоинство, но и умная, что удивительно. Поумнее не только своего мужа, но и… даже не знаю. Я видел, как она ему втолковывала. И, вы правы, он сразу же перешел в песнях от высокого к… гм… пониже. Я слышал и раньше его песни, было по-другому.
Лоенгрин слушал молча, не двигался, а то ножницы зловеще щелкают то возле уха, то возле носа.
– Ваша светлость? – спросил наконец барон.
Лоенгрин тяжело вздохнул, обратил суровый взор на барда.
– Понимаю, от высокого к плотскому спуститься легко, а обратно тебе подниматься уже не захочется… Да и тяжело, это же путь отречений от приятного низменного…
Бард воскликнул встревоженно:
– Ваша светлость, но мы, люди искусства, должны угождать вкусам тех, для кого сочиняем песни и кому поем!
– А вести? – спросил Лоенгрин. – А вести народы в бой за высокие идеалы?.. Ладно, сделаем так. Если больше не сможешь петь о чистом и высоком, то тебе надлежит покинуть Брабант под страхом заключения в такой подвал тюрьмы, где тебя никто не услышит. И откуда уже никому не повредишь. А теперь – иди!
Бард, дрожащий и непонимающий, неуклюже поклонился, растеряв все изящные манеры, и неловко выскользнул за дверь.
Барон вздохнул с явным сочувствием.
– Все верно, ваша светлость. Да только скоро оборвут вам ваши светлые крылышки.
Лоенгрин насторожился.
– Кто оборвет?
– Жизнь, – ответил барон. – Или сами себе оборвете…
– Зачем?
– Чтоб не мешали, – объяснил барон. – Земля не ад, но и не рай. А крылья ходить мешают даже
