– Да, этот ход действительно сильнее, – кивнула она.
Ход, конечно, и вправду был самым сильным в данной ситуации, но, как оказалось дальше, даже он не принес мне успеха.
Шестью ходами позже Сура, как я и боялся, решительно придвинула своего убара – маленькую бутылочку к убаре, на клетку пять.
– Ну, теперь вам трудно будет ввести вашего писца убара в игру, – сказала она и, на секунду задумавшись, добавила. – Да, очень трудно.
– Да знаю я, знаю! – чувствуя, как во мне начинает нарастать раздражение, огрызнулся я.
– Вероятно, самым лучшим сейчас в вашем положении было бы пойти на размен фигур и таким образом попытаться разрядить обстановку, – продолжала она.
– Действительно, ничего другого мне не остается, – признал я.
Она рассмеялась. Я, не удержавшись, усмехнулся тоже.
– Ты замечательно играешь, – сказал я.
Мне частенько приходилось сидеть за игровой доской, и я считался, даже по мнению выдающихся мастеров этого искусства, отличным игроком, однако теперь мне стоило неимоверных усилий защищать свою честь перед этим красивым, три часа назад впервые взявшим в руки фигуры противником.
– Это просто невероятно.
– Мне всегда хотелось научиться играть, – призналась Сура. – Я чувствовала, что у меня это получится неплохо.
– У тебя это получается великолепно, – ответил я.
Я, конечно, знал, что это в высшей степени умная и способная женщина, я почувствовал это буквально с первой нашей встречи. Но даже если бы мне и не довелось познакомиться с ней лично, я мог бы составить о ней такое же мнение уже по тому, что она вполне оправданно считалась лучшей наставницей рабынь в Аре, чего она, естественно, не могла бы добиться без определенных дарований, подкрепленных незаурядным интеллектом, выделявшим её среди всех остальных преподавателей – людей, безусловно, хороших способностей.
– Вам нельзя сюда ходить, – предупредила она. – Так вы на седьмом ходу потеряете Домашний Камень.
Я внимательно изучил положение фигур на доске.
– Да, – наконец с неудовольствием признал я, – ты права.
– Вам лучше подвинуть первого наездника к убару, на клетку один, – посоветовала она.
И снова правда была на её стороне.
– Но тогда, – продолжала она, – я поставлю своего писца убары к посвященному убара, на клетку три.
Я повертел в руках своего обреченного убара и положил его на нашу импровизированную доску, признавая свое поражение.
Она захлопала от радости в ладоши.
– Может, тебе лучше поиграть на калике? – с тайной надеждой спросил я.
– Ну, Куурус! – воскликнула она.
– Ладно, – ответил я, в очередной раз расставляя фигуры и размышляя над тем, как хорошо было бы переменить род наших занятий и, возможно, заинтересовать её чем-нибудь ещё более подходящим для женщины и не столь сокрушительным для моего чувства мужского достоинства.
– Ты говорила, – напомнил я, – что Хо-Ту часто сюда заходит.
– Да, он очень добрый человек.
– Старший надсмотрщик дома Кернуса – добрый человек? – усомнился я.
– Да, в самом деле, и очень терпеливый.
Мне вспомнился плечистый, часто угрюмый Хо-Ту с неизменным кривым ножом на поясе и шокером.
– Но ведь он добился освобождения благодаря поединкам на ножах, – напомнил я.
– Да, но это было ещё во времена отца Кернуса. А тогда поединки проводились тупыми ножами.
– Но и те поединки, которые я видел, тоже проводились тупыми ножами.
– Это только с тех пор, как в доме появился зверь, – нахмурившись, объяснила она. – Сейчас дерутся тупыми ножами для того, чтобы бросить зверю побежденного живьем.
– А что это за зверь?
– Я не знаю, – ответила она.
Как-то мне довелось услышать его крик, и я был убежден, что это не слин и не ларл. Я так и не смог распознать, кому принадлежит этот чудовищный рев.
– Мне приходилось видеть остатки его пиршества, при этом воспоминании у нее, очевидно, мороз пробежал по коже. – От человека мало что остается. Даже кости, и те перемолоты и из них высосан костный мозг.
