– Я верну Елену, – отвечаю, ибо пришло время говорить.
– Эх, ты... Разве дело в Елене? Разве Елене клялись в верности богоравные женихи? нет! Они клялись быть верными
Он придвигается вплотную:
– А морской путь в Трою опасен. Человека, например, может смыть за борт. Ночью, без свидетелей. Если ты и впрямь намерен спасать всех...
И, не закончив, уходит.
Идеал моего детства, Паламед Навплид. Наследник Госпожи Торговли. Человек, любыми средствами пытавшийся (пытающийся?) занять мое место. Дикая мысль пронзает навылет: что, если мы похожи больше, чем кажется? Что, если с некоторых пор для него идеал – я? неутомимый, хитроумный, меткий, шустрый, таинственный... какой еще?!
Был схвачен я ужасом бледным, как спел бы Ангел.
Задираю голову. На стене, в сумерках, еще виден силуэт Диомеда. Я бы дорого дал за его раздумья. Кто горит для него вдали, в погребальном костре заката? Не Менелай ли? белобрысый муж Елены, смытый за борт без свидетелей?
Нетрудно подняться наверх и спросить.
'Ответы – убийцы вопросов,' – шепчет мой Старик, сидя на корточках в черной тени. Тень в тени, и тень шепота. Ответы – убийцы вопросов.
...убийцы.
На следующий день посольство отбыло в Трою.
Антистрофа-II
Но дух мой темен и отравлен...[73]
– ...угомонись, Менелай! Без тебя тошно. Разнылся, как баба! Никто нас не казнит, отпустят рано или поздно...
– А ты почем знаешь? – вяло окрысился на Калханта муж беглой Елены. И на последнем слове вдруг закашлялся, заперхал, содрогаясь всем телом; на глазах выступили слезы.
'Совсем плох Менелай. Еще день-два, его и казнить не придется. Калхант, впрочем, выглядит немногим лучше: на одном упрямстве держится.'
– Знаю. Во-первых, птицы чирикнули...
– Кха-кха-кие еще птицы?
– Воробья видишь?
Одиссей тоже невольно задрал голову. На краю крохотного окошка под потолком, на фоне ядовитой зелени толстых медных прутьев, действительно темнел воробьиный силуэт. Эй, пичуга, тебе-то что здесь понадобилось? Уж едой точно не разживешься...
Язык, как не раз бывало, поспел раньше головы:
– А кто говорил: 'Воробей – птица глупая. Ни один уважающий себя птицегадатель...'?
Рыжий осекся. Подбодрил, называется! утешил!
– На бесптичье и воробей – орел, – угрюмо буркнул прорицатель, шмыгая плоским, вечно заложенным носом. – Да и не только в птицах дело. Пророчество мне было.
– Это какое же? – Менелай наконец отдышался. Щеки его, обычно бледные, были сплошь в красных пятнах.
– Такое. Не умру, пока не встречу провидца сильнее себя. До сих пор не встретил. Значит, еще поживем...
– Уже встретил. Меня. Вот казнят нас на рассвете – и увидишь, что я был прав, а все твои пророчества... А, ладно. Так даже лучше. Может, Елену напоследок увижу – казнь смотреть придет...
Калхант тяжко вздохнул.
– Как ты мне надоел, – с чувством произнес он. – Лучше б тебя по пути волной смыло! Зато мы с Одиссеем сейчас бы уже дома были...
Странно слышать такие слова от троянца-изгнанника.
Дом...
...Итака.
Ночная терраса. Чуть заметно светлеет небо на востоке, предутренний ветер ерошит кроны деревьев, вкрадчиво шепча им разные глупости, и деревья с достоинством кивают, соглашаясь. 'Завтра' неясно, едва различимо маячит в туманной дымке. Зато однозначное, осязаемое 'сегодня' – день! час! миг!.. – ускользает из пальцев, бежит в прошлое, а на смену ему из будущего движется новое 'сейчас'. Нескончаемая вереница островков прошлого, бесчисленных 'вчера' – память ты, моя память! На этих островках можно задержаться – миг! час! день!.. – а можно сесть на попутный корабль, чтобы знакомым проливом выйти в иное море.
Память внутри памяти.
Смотрю поверх перил. И вижу склизкие, сочащиеся росой стены троянской темницы. Влажная, промозглая духота. Никогда не думал, что так бывает: зябко и душно в одно время. Оказывается, бывает. По
