– Слава! слава нам!
– Здесь, в храме великой богини, возлюбленной мной больше прочих, я взываю: Афина, Защитница Городов! Отврати свой светлый лик от злокозненной Трои! обрати к ним ужасную эгиду свою, всели страх в сердца! Не тебя ли, прекраснейшую Деву, оскорбил кривой на оба глаза Парис, когда не подал тебе яблоко раздора? отверг твои дары?! На руинах града подлецов и клятвопреступников мы осыплем тебе, о Паллада, тысячью яблок – и на каждом вырежем слова нашей признательности!
– Статуя! статуя кивнула! чудо!!!
– Перребои и эниане, мужи додонские! Не ваши ли земли омывает серебристый Титаресий, берущий начало от истока подземного Стикса – чьими водами клянутся боги? Кто поросль священного Зевесова дуба? Чьи голоса сливаются с вещим ропотом листьев?! с пророческой медью в кроне?!
– Наши! Мы лучше всех!
– Отмеченные Громовержцем! Здесь, в додонском храме Владыки Олимпа, я взываю к тому, кто превыше небес, как вы превыше прочих мужей...
– Все! Как один!
– Орлы! Орлы летят! Бьет роковой час!..
– ...именем 'пенного братства' велю тебе, Идоменей Критский: восемьдесят 'вепрей' на воду! И три десятка двутаранных 'козлов' вкупе с 'быками', сколько сыщутся – в проливы Троады! Немедленно! Лаэрт Аркесиад снова вышел в море! – левой руке отца нужен щит...
– Да, старший брат мой! Дом древних Миносов прикроет Итаку в морском бою! Я знаю: на помощь троянскому флоту спешат корабли ванакта Черной Земли – но волны в бурю хохочут голосом Лаэрта-Пирата, а 'пенному братству' не впервой дышать резней абордажа!
– Я не забуду тебя, критянин...
– Аркадяне! блаженные! богоравные! Горцы Киллении, стоявшие у колыбели Гермия-Проводника! бойцы Стимфала, орлы мои медноперые, коршуны бронзовоклювые! – вам ли оставаться в стороне?! вам ли довольствоваться объедками чужой славы?!
– Нам – объедки?! Аркадия вовеки!
– Что значит: нет кораблей? Будут! Полсотни! шесть десятков! Эскадра из микенского заказа – вам, гневные мои! Это говорю я, Одиссей, сын Лаэрта!
– Слава Многокорабельному!
– Гермы[84] Зевесова сына, Атлантова внука источают кровавые слезы! Благое знаменье! благое!..
...я носился из края в край, словно на ногах у меня были крылатые сандалии моего прадеда Гермия. Спал урывками, ел что попало, не чувствуя вкуса; отказывал женщинам, тратя возбуждение на многолюдных собраниях. Толпа – та же женщина: ненавидит соперниц, падка на лесть, нетерпима к бессильным умникам. Мычали быки, обильными гекатомбами умирая в притворах храмов. Дым алтарных треножников застил небеса, и туда, в дым, пахнущий кровью и жиром, я кричал, подобно опытному ксенагу: 'Все! как один! слава!'
– А-а-а! – отзывалась толпа.
Меня узнавали издалека. Частью в шутку, а больше с уважением звали панахейским ксенагом – вербовщиком воинов. Приезд считался честью: в авлидской роще Посейдона, понимаешь, выступал, в самосском капище Геры ораторствовал – а у нас? чем мы хуже?! вон, и роща есть, и храм, и родник, из которого сам Дионис... проездом... Дешевая блудница, я принадлежал любому желающему. 'Все! плечом к плечу! слава!'
– А-а-а! – отдавалась толпа.
Серебро готовилось без остатка излиться под Трою.
Застыв щитом для моей спины.
А за мной по пятам – хвостом! плащом! храпом загнанной лошади! – носился Паламед-эвбеец. Идеал прошлого, он не успевал, он отчаянно запаздывал, взывая к героям, уже распаленным речами хитроумного Одиссея, молясь у алтарей, покрытых золой угасшего жертвоприношения, призывая к войне, удовлетворенной за полчаса до его приезда.
– А-а-а! – отмахивалась толпа, даже толком не собравшись.
Дважды Паламеда чуть не прибили: решили в запале, что он – сторонник мира. Любое благое знамение приписывали мне; дурное – ему. Арестовали на острове Эгине: в торжественной речи эвбеец помянул участие святого царя Эака в строительстве троянских стен. Наш Эак?! нет, наш Эак?! хватай его, люди! Через неделю, оголодавшего, выпустили на поруки – завернув на денек, я поручился за своего шурина, напомнил тамошним мирмидонцам, что они – первые люди на земле, и уплыл в буре воинственных гимнов.
Спешил к куретам.
Это был совсем никудышный храм, близ Беотийских Феспий. И стоял-то он на отшибе, в распадке у ручья; и я торопился дальше, не рассчитывая собрать беотийцев по второму разу. Но будучи застигнут сумерками, решил дать отдых лошадям. Пока мои спутники разбивали лагерь, зашел в священное место: просто так, на всякий случай. Если попадется кто-либо из жрецов – закажу молебен...
Портик был пуст, внутри тоже никого не оказалось.
– Э-эй!
Тишина.
Снаружи было еще светло, хотя бледный серпик месяца болтался над деревьями; здесь же царила тьма. Плотная, осязаемая, насквозь пронизанная неясными воспоминаниями, и я поспешил наружу.
