– Да, – наконец сказал я. – Воля Олимпа священна.
Она жмурилась, подставляя лицо встающему солнцу. Она была счастлива. Крепость, сова и олива. Ямочки играли на щеках; распушенные локоны спиралью завивались от висков вниз. Дочь отца-тирана сбежала в луга с заезжим петушком. Чтобы между ласками сообщить приятную новость: папа берет петушка, маленького, миленького парисика, в работники. Теперь мы будем видеться чаще... ты рад, милый?! ты приготовил мне подарок? ах, вот же он!..
Впервые я видел без преград, без дыма жертв и грозных знамений: до чего мы похожи! Одной крови; одной души. На их месте я тоже давно бы развелся, разошелся, сломал мост через пропасть, чтоб не шлялись туда-сюда, а если пропасти на самом деле нет – создал бы ее, сотворил из ничего!.. Чтобы можно было только с обрыва разглядеть противоположный край: фигуры в дымке, неясные, внушающие трепет и ужас. И бездна пропасти, сама по себе зовущая встать на колени, на четвереньки, отползти назад, уткнув взгляд в камешки, терзающие ладони, ноги, сердце...
Кого я имею в виду? ну что вы, ведь ясней ясного!
– Это не воля, милый. Это просьба. Считай, что это моя просьба. Выполни – и покровительство тебе обеспечено!
– Твое? если просьба твоя...
Уже не хозяйка и парисик. Бедный жених с богатой невестой обсуждают приданое; хотя вообще-то такое полагается обсуждать с отцом невесты. Или на деле я обсуждаю – с отцом?
– Не только мое. Мое у тебя уже есть; навсегда. Ты недоволен, милый?
– Что ты! просто, понимаешь... – в отличие от меня, она умела понимать. Божественно умела. Давно пора было воззвать к этому умению. – Просто я боюсь.
– Меня? – легкий, серебристый смех.
Подобный смех струится в моих жилах; скоро от меня потребуют его вернуть. Это не воля, это просьба: верни, пожалуйста... милый. Милые, время отдавать долги! и нестерпимо чешется шрам под коленом, залеченный ее трудами.
– Я боюсь того, чего не в силах предугадать. Молнии, землетрясения; твоего копья, стрелы твоего вспыльчивого брата. Гнева твоей мачехи. Это ничего, что я так? открыто?
– Успокойся, милый. Рядом со мной тебе ничего не грозит. Так ты выполнишь просьбу?
– Разумеется! Но мне бы хотелось... понимаешь?..
Мой Старик, раньше сидевший на корточках возле камня, вскочил. Зашагал вперед-назад. Кто из нас тень, Старик? ты понял, да?! в отличие от меня и подобно ей, ты всегда умел понимать.
Но как-то по-другому, по-своему.
Ей так не дано.
– Чего бы тебе хотелось, милый?
– Клятвы.
Все. Слово сказано. Хорошо, что мне по-прежнему
– Какой клятвы?
– Какую твоя Семья однажды дала Хирону Пелионскому. Нерушимой клятвы черными водами Стикса, что никогда и ни при каких обстоятельствах, тайно и явно, не станет посягать на его жизнь.
Сказанное грудью ударилось в фалангу копейщиков между нами.
И бродил туда-сюда Старик, кусая губы от возбуждения.
– Ты безумен, милый?
– Да.
Взгляд Старика был мне наградой.
Ее лицо отвердело, став ликом статуи. Вокруг нагой фигуры дрогнул призрак: латы, ужас эгиды, легкий шлем с гребнем... копье в руке. Крепость, сова и олива. Словно вопрошая, она запрокинула голову к небу: синева, вспененная облаками.
Я ждал. Скука, и любовь, и целый мир, переставший плакать.
Два облака налились чернотой. Будто в молоко сыпанули горсть земли. Заклубились, грязные; грозные. Ворчание донеслось издали; но нет, детский плач не откликнулся, выжидая. Тучи, ранее бывшие облаками, двинулись навстречу друг другу, зависли на миг, размышляя; сошлись вместе.
Морщина молнии между ними.
И – гром.
Хрипотца затихающих раскатов.
– Хорошо, милый. Папа сдвинул брови. Если ты выполнишь... волю, ты получишь клятву.
Значит, все-таки – воля. Не просьба.
