Значит, все-таки – отец невесты.
– Но ты тоже должен будешь поклясться, милый...
– В чем?
– В том, что не допустишь ухода ахейцев из-под Трои до... до конца.
– До победного конца?
Она не ответила. Синие льдинки глядели в упор; ждали. И тучи над головой не спешили разойтись в стороны.
– Я дам такую клятву.
Старик вдруг стал хромать. Раскачиваясь и едва ли не подпрыгивая при каждом шаге, будто птичка- вертишейка. 'Славно, славно...' – беззвучно дернулся рот знакомой присказкой.
Да, мой Старик. Конечно.
Только можно, я не стану сдвигать брови?
– Я дам такую клятву. Сейчас я вернусь на Итаку, а в конце месяца отправлюсь выполнять... волю.
– Ты – умница, милый. Хочешь, я проведу тебя напрямую? тайными коридорами Семьи?
– Нет. Я безумец. Тайные коридоры нужны, когда не любишь; когда любишь, просто идешь. И еще: мне понадобится помощник.
– Хорошо. К концу месяца Диомед будет ждать тебя в Аргосе.
– Диомед? почему именно он?
– Диомед – мой сын, – спокойно ответила сова, и олива, и крепость.
На обратном пути нам встретился Ангел. Тощий аэд сидел у обочины, мучая лиру; когда я проезжал мимо, услышал:
– Новая песня? – спросил я.
– Старая, – ответил Ангел.
Останавливаться мы не стали.
Антистрофа-II
Красная кровь вас с землей не разлучит[87]...
Итака.
Груда соленого камня на задворках Ионического моря.
Возвращаюсь, чтобы покинуть; чтобы вернуться.
Неужели так – вечно?
...только-только выбравшись из-за горизонта, Гелиос слегка щурился, окутываясь легкой дымкой – боялся, всевидец, ослепить сам себя. Кроме этой, упрямо следовавшей за золотой колесницей, дымки, на бирюзе небосвода не было ни пятнышка. Сезон испепеляющей жары медлил, ожидая появления Орионова Пса, и плоское блюдо земли, накрытое опрокинутой чашей небес, было не раскаленным, а просто теплым.
Живым.
Радуйтесь, твари земные, пока есть время!
Твари радовались. Стремглав носились над головами стрижи с ласточками, добывая пропитание горластому потомству; щебет стоял – уши закладывало! Басом гудели солидные, толстые, отливающие бронзой жуки, деловито жужжали пчелы, наперебой заходились стрекотом цикады в темной зелени олив и смоковниц – все спешили жить. Вкусить от пиршественного стола бытия, урвать лишнюю кроху, пока еще не открылись пред тобой мрачные врата Эреба, и горькие воды Леты не плеснули прямо под ноги, приглашая сделать глоток забвения.
Спешили; жили, дышали... даже те, к кому горечь тайных вод подступила вплотную.
Слуги уложили Алкима на солнышке, возле плетеного навеса – чтобы, если начнет припекать, мигом перенести больного дамата в тень. Одиссей хорошо помнил этот навес: здесь дядя Алким не один год вдалбливал в детские головы тьму всяческих премудростей. Ментору вдолбил: как-никак сын, плоть от плоти. А ему, непоседе-басиленку?
Сейчас проверим.
– Радуйся, дядя Алким! – сказал и поперхнулся. Где уж тут радоваться...
Более всего дамат Алким походил на каким-то чудом ожившую мумию. Говорят, в Черной Земле, в древнем Айгюптосе, царей после смерти не сжигают, а засушивают и хоронят в огромных толосах, ограненных на манер копейного жала. Сам же дядя Алким и рассказывал... Казалось, тело дамата вдруг спохватилось и теперь спешило усохнуть вслед за левой ногой, сухой с детства. Сейчас советник Лаэрта- Садовника выглядел жухлым, увядшим, как ломкий осенний лист, лишенный и малой толики жизненных соков: дунет ветер – подхватит, понесет прочь, все дальше и дальше, на край земли, за край, откуда нет возврата...
И только глаза на лице мумии лихорадочно горели: два угля Гефестовой кузницы под слоем пепла.
