Долгий, внимательный взгляд – будто она увидела меня впервые.
И, после паузы:
– Как я соскучилась, милый! Ты даже представить себе не можешь...
Позже, на изломе ночи, я снова зашел в храм. Она не препятствовала – дремала, утомленная, а может быть, делала вид, что дремлет. Внутри по-прежнему царила тьма, но теперь мне светили пенные кольца Грота Наяд, и зеленые звезды над утесами, и синий взгляд из смятой травы, и радуга тетивы, и алый бутон вместо наконечника, и память о тайных путях, которые нужны, когда не любишь – иначе просто идешь, не оступаясь. Хвала вам, Феспии Беотийские, мой случайный привал! – внутри я не обнаружил изображений или статуй. Алтаря не обнаружил тоже. Там лежал камень – пористый, бесформенный; родной. Проступал из тьмы, из хаоса, тая в своей бесформенности мириады вещей, людей, слов, боли в ушибленной ступне;
Звон кузнечиков. Птичья разноголосица. Соловей-хорег булькает на нерадивый хор, погрязший в заботах о червях и гнездах: утренний стасим до сих пор не выучен, а облака уже расположились кругом сцены, клубясь в нетерпении.
Рассвет.
Кажется, я начинаю бояться рассветов.
– Семья хотела послать кого-то из ангелов, милый, – нагая, она сидела, полускрытая метелками дикого овса. Склонив голову набок, заплетала русую волну кудрей. Родинка под мышкой то скрывалась, то игриво подмигивала мне.
Никогда не скажешь, что сова, и олива... и крепость.
– Из ангелов?
– Из вестников. Гермия или Ириду Радужную. Я сама напросилась: хотела повидаться. Понимаешь, если без личины... Папа ругается, да и мы все клялись!..
Дочь отца-тирана сбежала в луга с заезжим петушком. Маленьким таким, рыженьким парисиком. Олива, и крепость, и сова забыли доложиться молнии. Молния будет сердита.
– Понимаешь?
Я не понимал.
И не собирался понимать.
Минутой раньше мы смеялись. Это когда она рассказывала, как пыталась не пустить меня на сватовство в Спарту. Но потерялась, ища Итаку; даже название такое – Итака – вылетело из головы. Пока я не взмолился к ней на палубном помосте. Нашла, нащупала, кинулась спасать: противным ветром, заворачивающим обратно, непогодой... И, как назло, влез мой эфиоп, с мольбой к дяде – милый, ты же знаешь, дядя пристрастен к этим эфиопам, нектаром не пои, дай с черномазыми гульнуть, а Семья еще заранее сговорилась: всем женихам-полукровкам попутного ветра и свежей воды! Короче, дядя встал от моря до неба, рявкнул с похмелья – а тут она! торчит на утесе!.. пришлось сделать вид, что работает маяком, направляет и напутствует – если б разнюхали, что пыталась остановить... ты умница, милый, ты все понимаешь!..
Я смеялся.
Не находя в этом ничего смешного.
– Ты умница, милый, – повторила она, укрепляя узел на затылке. Грудь поднялась, вызывающе грозя небу темными, лиловыми сосками. – Я всегда знала: ты умница. На этот раз мне повезло. Ты все правильно понял – тогда, с этим дурацким посольством, я сперва было решила... а ты молодец. И папа говорит, что молодец, и мачеха; и даже дядя, хотя ты сильно подставил его внука. Ну, этого мейлихия[86], с Эвбеи. Ты хорошо поработал на Семью, милый...
Продолжаю растягивать губы полумесяцем, от уха до уха. Привычка. Хотя по-прежнему не вижу ничего смешного. Думаю, подставленный эвбейский внук – тоже. Я хорошо поработал. Тут она права.
– С тебя подарок, милый. За добрую весть.
Рука сама напряглась: в моем будущем, еще не отлитом щите образовалась первая ременная петля, и предплечье ощутило тяжесть.
– Помнишь, я говорила тебе про Пелея-Несчастливца?
– Которого захотели осчастливить?
– Да. Так вот...
Я слушал, и меня, вовремя накинутым плащом, стремительно охватывала
Я слушал.
