сходни, и, забыв о приличиях, я бегу вперед, готовый, если понадобится, разгружать этот прекрасный корабль, таскать вещи гостей хоть в Грот Наяд, хоть в отцовский дворец, начисто забыв о ночном треске Мироздания и помня лишь о празднике нового, только что причалившего в Форкинской гавани...
– Шустрый раб, – одобрительно кивает мужчина лет сорока пяти: пухлый, холеный, светлая борода завита кольцами. Он стоит у борта и щурится на меня. Подхваченная ранним ветром, с плеч гостя рвется багряная хлена[32], заколотая у плеча золотой фибулой: Пифон раздувает колючий гребень. Мужчина излучает спокойствие и прекрасное расположение духа; благожелательно скользя по мне взглядом, он левой рукой перебирает кольца бороды (ответно взблескивают многочисленные кольца на пальцах!) и повторяет:
– Шустрый раб. Эй, ты! недомерок! хочешь, я тебя перекуплю?
– Не разоришься, Навплий?
Это папа. Подошел, опередив геронтов, встал рядом.
Улыбается.
– Велика ли цена, Лаэрт? – тихий смех путается в бороде.
– Как кому. Ты своего наследника во сколько ценишь? Махнемся не глядя?
Басилей Навплий с минуту пристально ощупывает меня взглядом. Всклокоченного, в хитоне из оленьей шкуры, с серьгой в ухе; с руками, измазанными смолой – все-таки налипла, проклятая! ремни на сандалиях облупились...
Смотрит.
...смотрит.
И начинает хохотать. Необидно, от души, взахлеб – так смеются над самим собой, допустившим легкую, вполне простительную оплошность, которая разрешилась ко всеобщему удовольствию.
Рядом с Навплием хохочет его двойник: пухлый, холеный, низенький (хотя и повыше меня). Обильный пушок на подбородке намекает: и я! и я кольцами! скоро!.. Двойнику около двадцати. Отец с сыном. Мы с папой тоже: отец с сыном.
Мы стоим друг напротив друга: Итака и Эвбея.
Лаэрт с Одиссем – и Навплий с Паламедом.
– Ну, Лаэрт! ох, Лаэрт! Уел-таки! И я хорош: забыл, с кем дело имею! Радуйся, басилей итакийский! И ты радуйся, наследник! Ох, Лаэрт...
Легко сбежав по сходням, Навплий мимоходом треплет меня по вихрам и начинает обниматься с папой. Сейчас они отправятся во дворец, будут долго говорить о всякой скучище!.. люди разбредутся кто куда... праздник разбредется, став буднями...
Утро бьется за плечами гостя, схваченное Пифоном из золота.
– Это надолго, – словно угадав мои мысли, сын Навплия идет ко мне; подмигивает втихомолку. – Пошли, ты мне покажешь ваш остров?
И меня на миг разбирает стыд: такой он чистенький и ухоженный.
– Ага, – кивнул Одиссей.
Треск в ушах не возвращался. Оттого ли, что опасность ушла? Оттого ли, что рыжий все делал правильно? – хотя много ли тут правильного: заявиться на встречу гостя грязней грязного?..
– Только я... я переоденусь, ладно?
– Да ну его! – махнул рукой Паламед, и подмигнул еще раз, наклонившись близко-близко. – Толку-то?
У него был меч с рукоятью, сплетенной из золоченых ящериц, которые в пастях держали хрустальный набалдашник.
Рыжий еще подумал, что все отдал бы за такой меч.
Да, дядя Алким, я помню.
Возвращаться становится трудно. Я изо всех сил рвусь на поверхность, молочу руками по воде, захлебываясь и тараща полуослепшие глаза.
Трудно.
Очень.
Это случилось слишком недавно, лишь на шаг вспять от настоящего к прошлому; это еще свежо в памяти, и память зарывается носом в волну, отливающую на закате кровавым багрянцем.
Но я все-таки вернусь.
Три дня мы провели вместе с Паламедом.
Три, полных восторга зарождающейся дружбы, дня. У меня раньше никогда не было такого друга – опытного, остроумного, мягкого в обращении, понимающего с полуслова. Паламед казался идеалом: старше
