Человек Номоса

меня ровно настолько, чтобы вызывать уважение, не отдаляясь. Пока наши отцы вели долгие беседы в мегароне, мы излазили весь остров, от источника Аретусы до отрогов Нейона, от Кораксова утеса до Грота Наяд (правда, далеко вглубь не заходили!); если бы не боязнь прогневать папу, я бы украл лодку и свозил Паламеда на Астер-остров, куда давно тайком собирался.

Я рассказал ему про древнего героя Итака-Силача, в честь которого моя родина получила имя. По слухам, любой свой подвиг легендарный герой начинал со слов 'Итак...', лишь потом кидаясь в бой. Паламед слушал внимательно, ни разу не улыбнувшись; а потом показал мне, как укладывать волосы в настоящую мужскую прическу. Сам Паламед, конечно же, успел пройти обряд пострижения во взрослые; и, поймай кто нас за этим занятием, эвбейцу не миновать бы взбучки.

Нас никто не поймал.

Утащив сына Навплия на дальние выгоны, я целый день демонстрировал ему войну спартанцев с мессенцами, измучив войска сражениями у Свиного оврага до такой степени, что резко упали вечерние надои. На бревне я был непревзойден: привязанный к спине козел охрип, а пастухи один за другим шлепались в ручей. Затем я показал гостю Волчье Торжище – мою гордость; Паламед осмотрел постройку и согласился, что это да! здорово! Заодно рассказал, что в настоящем Аргосе люди прозвали торжище Волчьим из-за расположенного там храма Аполлона-Ликия[33], самого высокого в Аргосе здания, видного якобы даже из златообильных Микен.

– Говорят, когда аргосский кабан хрюкает, притворяясь волком, микенский волк настораживает уши, притворяясь свиньей, – добавил Паламед.

Я плохо понял смысл шутки, хотя знал от дяди Алкима, что между Микенами и Аргосом – всего шестьдесят пять стадий по прямой.

Рукой подать.

Мой Старик все это время никуда не пропадал, тенью бродя за нами, и я даже попытался познакомить молчаливого спутника с Паламедом. К его чести, эвбеец долго всматривался перед собой, потом развел руками, извинившись. Не все и не всем даровано богами, сказал он, а мой Старик долго после этого глядел на него, кусая губу.

– Я тебя не замучил? – спросил я на рассвете третьего дня.

Паламед улыбнулся:

– Что ты! мы ведь скоро станем родичами! считай, братьями! Какие обиды между братьями?

– Никаких, – радостно согласился я.

Когда Паламед улыбался, на его щеках играли милые ямочки.

...и никакого треска. Сердце подсказывало: все идет как нельзя лучше. Обожать – значит, уподоблять богу. Наверное, предложи мне кто принести Паламеду жертву у алтаря – я согласился бы с радостью.

Когда его отец призвал сына к себе, я лег возле шалаша и стал смотреть в небо. Редкие облака паслись за утесами, скрывая венец солнца; метелка дикого овса щекотала мочку уха.

Мне было хорошо.

Скоро мы станем родичами. Почти братьями. И я упрошу Паламеда взять меня с собой: сперва к нему, на Эвбею, а после на Большую Землю. Он подарит мне меч с хрустальным навершием, меня постригут во взрослые, мы будем биться бок-о-бок, и аэды в своих песнях назовут нас неразлучными, как братьев Афаридов или Диоскуров.

Мне было очень хорошо.

Рядом, грудой свалявшейся шерсти, разлегся сонный пес; не волнуйся, мой немой Аргус, тебя я тоже возьму с собой...

– Паламед, он аргосский проксен[34], – Старик подошел ближе и сел на корточки. – Общественный гостеприимец. Храм Аполлона-Ликия строили в основном на его средства.

– Ну и что? – спросил я.

– Ничего, – пожал жирными плечами Старик.

И стал глядеть в сторону моего Волчьего Торжища. Я приподнялся на локте. Тоже поглядел. Ощущение блаженства уходило стремительно и неотвратимо; зябкий холодок пробежал по плечам, по спине... Мне стало скучно. Очень скучно. Я смотрел на устроенное мной Волчье Торжище – груду дурацких камней; я видел Паламеда, стоящего у настоящего Волчьего Торжища, у настоящего храма Аполлона-Ликия, самого высокого здания в настоящем Аргосе, видного по слухам даже из настоящих Микен.

Ниже по склону мекали козы – мои удалые мессенцы, наголову разбившие овец-спартанцев у Свиного оврага.

Понимание явилось незваным гостем на пир.

– Боги! – одними губами выдохнул я. – Он же принял меня за сумасшедшего!

Старик еще раз пожал плечами: то ли от безразличия, то ли соглашаясь.

Наверное, стыд должен был пожрать меня живьем. С косточками; с потрохами. Тогда я еще не знал: если Сердящему Богов становится скучно, страсти бегут его. Холодок перестал шустрить между лопатками, объяв целиком; стыд замерз, обида замерзла, не осталось ничего, кроме рассудка – ледяного, равнодушного.

Я скорчился нерожденным птенцом в скорлупе своего личного Номоса.

Паламед принял меня за сумасшедшего. Три дня, проведенные вместе, однозначно подтвердили эвбейцу: наследник Лаэрта-Садовника – слабоумен. Бегает в драной одежке, говорит с призраками, играет в войну с козами. Не Навплий ли дал поручение сыну: подтвердить или опровергнуть то, о чем давно говорят за пределами Итаки?