Лишь визжал, захлебываясь, недорезанный поросенок – предсмертным визгом оттеняя общее молчание.
Первыми встали басилеи. Следом – жених с невестой, и мать невесты. Дальше потянулись из-за столов: геронты, гости, дамат Алким, смешно подпрыгивающий на ходу...
А тишина все разгуливала по двору, дразнясь беззвучно.
Даже поросенок смолк.
В распахнутых настежь воротах стоял незнакомый юноша. Огненные кудри, схваченные обручем из серебра с чернью, падали на широкие плечи, как восход солнца заливает еще дремлющую землю. Хитон из плотной, отливающей бирюзой, ткани был по кайме украшен вышивкой: нити темно-синего и белого цветов сплетались в бесконечных волнах прибоя. Плащ, свежее первого снега в горах, складка за складкой ниспадал к сандалиям на медной подошве; левый край плаща оттопыривался эфесом меча.
Железного меча.
И еще: пояс, усеянный полированными бляхами из бронзы, на каждой из которых красовалась одна из букв финикийского алфавита.
Алеф, бет, гимет, далет, хе, вав...
За спиной юноши мрачно замерли четверо дюжих телохранителей: кожаные панцири, шлемы, густо усеянные кабаньими клыками, легкие копья наперевес – как если бы их господину угрожала опасность. Рядом с одним из телохранителей, рябым крепышом, статная женщина равнодушно играла кольцами живой змеи.
В левой руке юноша держал превосходный лук.
– Господин! он! он!.. – первым опомнился буян Эврилох, хотя первым ему не полагалось говорить ни по возрасту, ни по чину. – Насквозь! Кольца – насквозь! стрелой... мы врассыпную, думали: он в нас! целится!.. а он!.. насквозь!..
...назад!
На миг, на минуту – назад!
– Надо просто очень любить этот лук...
И, явившись из пустоты – позже, не поверив очевидному, скажут, что я принес его с собой – возникает лук, подаренный дедом-Автоликом своему сумасшедшему внуку.
– Надо очень... очень любить...
И натянутая единым движением тетива отзывается счастливым трепетом.
– Надо очень любить эту стрелу... эти секиры... надо любить их целиком, от лезвий до колец!..
И кольца критских лабрисс уставились на пришельца не дюжиной – нет! единым! общим глазом!
– Надо очень любить своего отца... свою мать... надо любить этот остров, груду камня, затерянную в море...
Тетива, застонав в экстазе, двинулась назад.
– ...любить свою сестру, радуясь ее счастью... любить ее будущего мужа... и тогда все случится легко и просто, ибо лук и жизнь – одно!..
Стрела ушла в полет.
В единственно возможный полет – насквозь.
Через двенадцать секирных колец.
Я подошел к Навплию с Паламедом, зная: мои спутники идут сзади, отставая всего на шаг.
Коротко склонил голову:
– Богоравные... Мы ведь скоро станем родичами! Близкими родичами! Простите! – мне, наследнику бедной итакийской басилевии, нечего подарить вам на память из дорогих вещей. Да и можно ли удивить вас, богоравные, чем-либо ценным? Я делаю то, что в моих силах: посвящаю вам свой сегодняшний выстрел. А свою стрелу я посвящаю Стрелку-Олимпийцу, нарекая ее Стрелой Эглета, невидимо и неотвратимо поражающей цель! И еще...
Тишина.
Рядом, вокруг, бок-о-бок.
Возможно, я говорил вовсе не так гладко – сейчас, по возвращении, я даже уверен в этом. Но какая разница?
– И еще. Возьмите, как дар, этот совет юнца, пропахшего козами: никогда не верьте ложным маякам. Иначе есть риск разбиться о камни, предоставив другим подбирать добычу. Даже если ты – исконный моряк[35]. А я ведь желаю вам только счастья, богоравные родичи мои...
И почувствовал: треск бытия, треск моего личного
Значит, я все сделал правильно.
...Их глаза.
Глаза басилея Навплия и его сына Паламеда.
