сыновья Семерых. В Форкинской гавани причалил кормчий Фриних, а его вести – самые верные. Кому, как не тебе, мой басилей, знать это...
Дамат Алким заругался, требуя от носильщиков, чтобы те сгрузили носилки у перил; на миг воцарилась суматоха – носилки сгружались, из покоев уже тащили любимую Алкимову скамью со спинкой, басилей Лаэрт нервно расхаживал из конца в конец террасы, а Одиссей стоял, бледный, и мечтал об одном.
Чтобы о нем забыли.
Чтобы – взрослого! постриженного! – не выгнали.
Чтобы еще раз дали услышать потрясающую, сногсшибательную, грандиозную новость, которая верна, ибо вести кормчего Фриниха – самые верные.
Мальчишки идут на Фивы.
Боги! добрые, милостивые боги! – мальчишки...
О нем вспомнили. Но, по всей видимости, боги вняли мольбам: папа и дядя Алким одновременно уставились на рыжего, улыбнулись... Не сговариваясь, кивнули:
– Ишь, вытянулся! звенит! – это папа. – Тоже, небось, Фивы брать хочешь? да, сынок?
– Ему неинтересно, – а это дядя Алким. – Он уже брал. Два раза. Правда, Одиссей?
Впервые в жизни захотелось ударить калеку.
Нахлынуло; прошло. Я же люблю тебя, хитроумный дамат, – зачем ты так?..
Сразу прояснилось главное: папа отнюдь не намерен собирать армию и плыть на Большую Землю, дабы поучаствовать в очередном и, похоже, последнем взятии Семивратных Фив. Папу интересует что-то другое, и дядю Алкима интересует что-то другое.
Что?
А, какая разница, если все равно... а мальчишки идут на Фивы!.. гребни шлемов, бронза и медь, дождь плещет водяными крыльями, подражая Нике-Победе...
– Какие мальчишки, дядя Алким?
– Ну ты даешь, наследник! – Алким сморщился: видать, доняла боль в ноге. – Слушаешь, а не слышишь. Сказано же: эпигоны, сыновья Семерых. Отцы десять лет назад под фиванскими стенами головы сложили...
Разом вспомнилось детское: ого-го, и на стенку.
– ...теперь детишки подросли, славы родительской взыскуют. Заправилой у них Диомед Тидид, из Аргоса. Семнадцать лет парню, шило в заднице... остальные едва ли не младше будут. Мне верные люди доносили: Диомед от рождения бешеный, припадочный – отцова кровь, порченая...
При этих словах дядя Алким ненароком глянул на Лаэрта, будто опасаясь обидеть. Нет, пронесло. По- прежнему улыбается итакийский басилей:
– Бешеный, говоришь?
– Да, мой басилей. В драке неистов, себя не помнит. Свидетели рассказывают: хуже Тидея-покойника. Папаша один на полсотни кидался, мозг из вражьего черепа пил; сын в запале на Олимп взбежит. Только другом, сынком Капанея, Тидейского побратима, и спасается: у Капанида рука крепче бронзы, скрутит бешеного – беги, кто успел!
– Двое мальчишек играют в песке. По всему ахейскому
Оба мужчины воззрились на рыжего юношу, словно только что впервые его увидели. Тяжелая, странная тишина повисла над террасой, чтобы разрешиться кашлем дамата Алкима.
– Я полагаю, мой басилей, – откашлявшись, бросил он, – на сей раз Фивы падут. Диомед-то, пока остальные на востоке шороху наводят, засел в дикой Куретии, близ Калидона Этолийского: ест-пьет-гуляет, головы дуракам морочит. Не сегодня-завтра свалится оттуда на Фивы, первым снегом на темечко. Бешеный, а понял: с запада город брать надо, с запада!
'С запада!' – откликнулось прошлое, детскими-недетскими играми. – 'С запада!..'
– Есть у меня, мой басилей, в Аргосе разумный знакомец Эвмел... тоже калека, вроде меня, хоть и сын Адраста-Счастливчика. Воюет, не выходя из дому. Так он писал однажды: 'Когда большие умные дяди дают мальчишкам оружие и точно указывают, куда надо идти умирать – из этого часто выходит толк. Особенно если среди мальчишек попадаются упрямцы...'
'Фивы! падут!' – эхом отдалось в мозгу Одиссея.
– Падут – это ладно, – согласился басилей Лаэрт, как будто вопрос падения Фив зависел исключительно от его мнения. – А добычу, небось, по Коринфскому заливу сплавить захотят? Или обозом, через Истмийскую линию?
