Человек Номоса

полупалубе. А расторопный Эвмей уже волок из трюма бронзовый треножник, бурдюк с вином и невесть откуда взявшуюся клетку с тремя голубями. Корабль еще только разворачивался в виду острова, когда в треножнике вспыхнул огонь; отчаянно дернулась птица, чтобы обмякнуть в крепкой пятерне, и капли вина, зашипев, брызнули в пламя.

Слова мольбы были другие; убегая в эпигоны, рыжий молился не так. Да и сам он давно изменился. Одно оставалось неизменным: Одиссей обращался к богине не со словами просьбы, покорности или почтения, круто замешанного на страхе; но – со словами любви.

Не умел иначе.

Над островом заклубился туман. Сизый, будто голубь-жертва. Подсвеченный лучами закатного солнца. И в опаловой дымке, на вершине Кораксова утеса, рыжий вдруг разглядел женский силуэт. Эвриклея! – первым пришло в голову. И почти сразу:

'Нет! быть не может! Ах я, дурак... какой же я дурак!..'

Туман быстро сгущался, скрывая не только фигуру на утесе, но и саму Итаку. Мгновенье, другое – и мгла сожрала корабль. Солнце исчезло, задул противный боковой ветер, на снастях зеленым, мертвенным светом зажглись огни Диоскуров, предвещая бурю; и кормчий Фриних разразился короткими, лающими приказами. После чего еле слышно осведомился у Одиссея:

– Ты кому молился, басиленок?

– А-а... Афине!

– Может, другие боги обиделись, что ты забыл их помянуть?.. – задумчиво, скорее себе, чем Одиссею, пробормотал Фриних, теребя бороду. – Нас сносит обратно к Итаке! Только не к гавани, а северо-западней, к Аретусскому заливу. Сколько живу, такого не припомню...

Тем временем эфиоп с усердием раздувал угасший было огонь в треножнике.

– Посейдону жертву принесем, да? Дедушке Форкию, да? Эолу-Ветродую, да? Зачем мешают? зачем назад гонят?! Нам в Спарту надо, да!

Двое гребцов, оставив весло, кинулись на помощь к эфиопу; но корабль продолжало сносить в залив.

– Поворачивай! – Одиссей ухватил Фриниха за плечо; сдавил что есть силы. – В море!

– Куда поворачивай?! – взъярился кормчий, охнув от боли. – Куда поворачивай, я тебя спрашиваю?! В Аид?! в преисподнюю?! В заливе пересидим, раз все равно туда несет! Обождет твоя Спарта, не сдохнет! Не бывало еще, чтоб Фриних не доплыл куда надо! И не будет! Понял? Только лучше до утра куковать, чем к рассвету на Хароновой ладье плавать!..

Туман дрогнул, поредел. Проступили лоснящиеся бока береговых скал. Кто-то бежал по тропинке к воде, явно спускаясь с Кораксова утеса.

Она?

Еще дюжина взмахов весел – и Одиссей узнал спешащую к берегу женщину.

Эвриклея!

Выходит, все-таки...

А рядом с няней, не обгоняя, но и не отставая, размеренно трусил лохматый гулена Аргус!

Впору было подумать: это женщина с собакой накликали непогоду, желая вернуть корабль к острову! Чушь, блажь! бред... Рядом самозабвенно молился эфиоп, взывая (верней, взвывая) ко всем морским и ветренным божествам, каких только мог припомнить. Клетка опустела, бурдюк иссяк, жертвенный огонь немилосердно чадил и лишь добавлял вокруг туману.

– Няня! что ты делаешь?!

Они не остановились у кромки прибоя.

Они бросились в воду.

С разбега.

...вспышка памяти. Озарение. Я помню тот миг, будто это было даже не вчера – сегодня. Творящееся в заливе безумное действо увиделось отстраненно: корабль рвет туман, чадит огонь на носу, завывает благочестивый эфиоп, плывут навстречу женщина и собака – все идет как надо! все будет хорошо! Тишина в ушах вместо опасного треска была залогом удачи. Взамен разлома скорлупы – беззвучный, знакомый стон, больше похожий на рычание влюбленной львицы:

«Я тебя искала! искала! где ты был?! почему не позвал раньше?! Глупый! рыжий! сумасшедший...»

Или я слышу это лишь сейчас?..

– Женщина на судне – к беде...

– Может, не подбирать? Пусть назад плывет!

– Рабынь табунами возили – и ничего!

– Так то ж рабыни...

– А это кто?!

– Что – кто?

– И это тоже рабыня. Которая плывет. Басилея Лаэрта рабыня.

– А-а-а... Так бы сразу и сказал! Тогда конечно... Тогда вытащить надо: не пропадать же добру?

– И собаку?