Кто-то вспомнил, что у мыса Тенар находится один из земных входов во тьму Аида, и это слегка поколебало сторонников Лаконского залива – но их победа явилась из Пилосской гавани. Нас догнал корабль некоего Антилоха, местного жениха (знать бы, отчего он не двинулся сушей?), и, сложив ладони раковиной, сей Антилох прокричал нам последнее известие:
– В Лаконику! плывите в Лаконику, к Гифийской пристани! там встречают!..
Потом он отстал, и крики перестали быть слышными.
Примерно через час наш кормчий и бросил:
– Ишь, взбрыкивает!
Упрек относился к рябому Эвмею. На весла свинопаса не сажали, уважая свитский чин, но Эвмей еще в начале пути сам ухватился за весло и долгое время греб с нескрываемым удовольствием. Позже, когда мы шли только под парусом, свинопас мотался по проходу меж гребными скамьями наперегонки с Аргусом, запрыгивал на борт, вперевалочку бегая по узкому краю, козлом скакал через рукояти весел на одной ножке – он словно превратился в ребенка, искренне радуясь приволью.
Я никогда не видел его таким. Даже в минуты детских игр, когда он притворялся циклопом-людоедом. Плохо верилось, что это человек, который закрыл меня своим телом от солдат Калханта, а потом тащил на горбу по раскисшей дороге.
– Брось ворчать, Фриних! Пусть его скачет...
– Пусть скачет, – неожиданно согласился кормчий, садясь рядом со мной на ковер, застилавший полупалубу. – Я ведь не со зла. Так, для порядка. Глаз радуется... Знаешь, басиленок: это ведь я его подобрал, рябого-то!..
– Подобрал? Где ты его подобрал?!
– Где, где... у Нерея на бороде! В море, где ж еще! Про трезенских пиратов слыхал, небось?
– Которые Диониса обидели? А он их потом с ума свел...
Кормчий Фриних зычно расхохотался:
– Свел, басиленок, свел! Как тут умом не рехнуться, когда в трюме гора пифосов с прамнейским! – у купца с Икарии, мир его праху, одолжили... Я сам не видел, но ясное дело: сели трезенцы Диониса обижать, и наобижались до поросячьего визга. А вот куда они после делись, не скажу. Мне в те поры тридцать пятый годок стукнул, я уже кормчим ходил... встретил трезенский корабль в Миртойском море, на полпути к Криту.
Он перевел дух, собираясь с мыслями.
– Ребята еще молиться стали. Плывет навстречу судно, а на борту – никого! Только вино кругом разлито, дух от корабля – в башку за стадию шибает! И еще этот блажит на все море, – кормчий мотнул головой в сторону Эвмея: свинопас как раз затеял кувыркаться через уставшую собаку.
– Погоди, Фриних! Ты его у трезенцев, что ли, подобрал?
– Ну да! Мы крюками подтянулись: думали, разделимся, отгоним судно в порт – не пропадать же добру! Перелезли, глядим: чисто! ни одного человечка. Лишь младенец верещит – ему тогда и полугода, наверное, не сравнялось... Где его трезенцы подобрали? зачем? чей сын?! – кто его душу знает!..
– Дурачина ты, Фриних! – крикнул Эвмей издалека: подслушивал, мерзавец. – Говорил тебе: царский я сын!
– А не бог? – подначил кормчий.
Свинопас озадаченно почесался:
– Не-е... вряд ли. Рябых богов не бывает. Ну, может, капельку? Лучше сын. Царский! только краденый! Из этого... как его?..
– Из Баб-Или! – заорал один из гребцов. Остальные мигом подхватили:
– Из Таршиша!
– Из Сидона!
– С Олимпа! прямо с Олимпа утащили!.. – упало сверху, из смотровой корзины, укрепленной на вершине мачты.
– Да ну вас, грязноротиков! – Эвмей притворился обиженным. – Зато я в море, что называется, с младых ногтей, не чета всяким!
– Это точно, – тихо подтвердил Фриних. – С младых ногтей. Он на землю-то до пятнадцати лет и не сходил толком. Понесли было с корабля: задыхаться от крика стал, посинел весь... Оставили. Сперва думали: сам помрет, мы его в воде похороним, как полагается. Буря, а я его, голозадого, сухой лепешкой кормлю. Во время абордажа ни разу под злую руку не попался... пальчиком в небо ночью тычет: 'Вон, мол, Волопас! вон Плеяды!..' Первого своего в пять лет заколол – бронзовым штырем от мачты...
Вспомнилось:
'У тебя есть нож, басиленок?'
Да, Эвмей, родства не помнящий – ты был уверен, что у ребенка должен, просто обязан быть нож. Теперь я понимаю. Ты ведь и сам: вечный ребенок. Никто из ниоткуда. Сиюминутность, готовая, если надо, тащить меня на плечах хоть на край света.
– Эй, раб! – крикнул я, и свинопас помчался ко мне, радостно ухмыляясь. – Ты чего буянишь? Знаешь, что с рабами-неслухами делают?
– Бью-ю-ют! – завопил Эвмей, подпрыгивая от нежданного счастья.
И я стал бить нерадивого раба.
Прямо здесь, на кормовой полупалубе, на глазах у всей команды.
