– Поди его, облома, не вытащи!.. ухватит зубищами за корму, перевернет...
Одиссей стоял, слушал. Рассеянно улыбался чему-то своему. Эвриклея и пес были уже совсем рядом. Женщина выбилась из сил; теперь она держалась за Аргуса, который, казалось, и не замечал дополнительной ноши. С борта протянулось сразу несколько пар рук, рябого Эвмея гребцы спустили вниз, удерживая за щиколотки, чтобы он подхватил кусачую собаку...
Туман исчез разом, словно по мановению божественной десницы. Даже не исчез – отодвинулся, попятился к острову, скрывая от глаз берег. Зато морская гладь очистилась до самого горизонта, вспыхнув закатным золотом – и кипящий столб вырос от моря до неба, расплескав тучи.
Потом часть моряков с пеной у рта клялась: из пучины восстал сам Посейдон-Черногривый с трезубцем в деснице. Другие припоминали разное: венец, сверкающий алмазами, клочья бороды, косматые брови, гриву ездового гиппокампа... Почти все были уверены, что в громе опадающей воды прозвучало гневное: 'Вот я вас!' – после чего мерзкие братья-ветры бросились врассыпную.
Последнее, кстати, было чистой правдой.
Но благоприятность знамения – единственное, на чем все сошлись однозначно.
И как раз в эту минуту на борт подняли Эвриклею с Аргусом.
– Чисто нереида! – ахнул один из молодых гребцов, глядя на женщину: намокшая одежда плотно облепила статную фигуру, давая возможность мужчинам полюбоваться всеми достоинствами бедовой нянюшки.
– А ты говорил: не подбирать! – ухмыльнулся гребец постарше, ставя точку в недавнем споре. – Поживи с мое!..
– Смотрите!
Корабль, распустив тугие паруса, уходил прочь от туманной Итаки, а на вершине Кораксова утеса, провожая и благословляя, путеводной звездой горел маяк! Лишь через десяток гулких ударов сердца до людей дошло, что им явилось в действительности: на утесе возвышалась сама богиня-воительница, в драгоценной броне, и случайный луч солнца отражался от сверкающего наконечника копья, воздетого высоко над головой.
Богиня сулила благополучное возвращение.
– Афина! Афина Тритогенея! – пронесся по судну благоговейный шепот.
А Одиссей все переводил взгляд с мокрой Эвриклеи на богиню в вышине. Что-то до боли знакомое чудилось рыжему в осанке богини; что-то грустное и памятное, от чего сердце сжималось в кулак... Нет, не вспомнить. Солнце упало в дымку, сверкание копья угасло, и более ничего нельзя уже было рассмотреть во мгле тающего за кормой острова.
– Куда ж ты без нас собрался, молодой хозяин? Кто ж без свахи свататься едет?
Одиссею осталось только развести руками: оплошал, мол!
– Знаешь, няня... там дары в сундуках. Но, думаю, Елена как-нибудь перебьется. Выбери себе, что понравится. Ворон, покажи ей сундуки.
– Слушаюсь, молодой хозяин, да! – не договорив, эфиоп покатился от ловкой затрещины; впрочем, успев-таки мимоходом ущипнуть нянюшку за пышную грудь. Хохот гребцов, вперемешку с морской водой, стекал по плечам Эвриклеи царской мантией.
За ужином моряки единогласно решили: такова воля богов – взять на борт случайных пловцов. А как иначе объяснить, что сперва пакость на пакости, а едва женщина с псом оказываются на борту – тут тебе и море чистое, и ветер попутный, и Посейдон провожает, и Афина путь указывает!..
Море.
Удивительная штука: все и ничего – одновременно.
Море...
Когда я стану жирным и дряхлым, внуки примутся теребить меня, взобравшись на колени:
– Деда! ну деда же! Расскажи, как ты плыл на Елене жениться! Деда! расскажи!
Я улыбнусь беззубым ртом. Приласкаю сорванцов и тайком, исподволь переведу разговор на другое. Страдая одышкой, я буду вспоминать беды и злосчастья, проклятые дни и минуты кошмара во плоти, перебирая их, словно семейные драгоценности. Внуки завопят от восторга, а я обрадуюсь детской забывчивости, ибо ничего интересного не смогу рассказать им о плавании в Спарту.
Забавно ли рассказывать о дороге без приключений? ярком солнце? песнях разленившихся гребцов?!
Разве это стоит памяти потомков? – нет.
Это стоит всего лишь зависти живущих.
– ...ишь, взбрыкивает! – притворяясь, что сердится, заявил кормчий Фриних. – Выпорол бы ты его, что ли?
Мы как раз миновали Кипарисский залив и полным ходом шли мимо Пилоса – южнее, на Энусские острова. Фриних утверждал, что если на то будет воля богов, к завтрашнему утру обогнем Пелопоннес и свернем на восток. Возник ленивый спор: где лучше высаживаться? Мнения разделились – одни полагали зайти в Мессенский залив, оставить судно в Малых Фарах, и оттуда по суше направиться в Спарту. Другие возражали: дескать, так придется тащиться перевалами лесистого Тайгета. И много лучше еще полдня идти морем, минуя мыс Тенар, до Лаконского залива – а там до Спарты рукой подать, и никуда карабкаться не надо.
