'Плети вразумили? – размышлял Брахман-из-Ларца. – Сомнительно. Сколько раз драли – и все без толку. Но, с другой стороны: должен же и этот обормот когда-нибудь за ум взяться?! Может быть, сие благословенное время наконец пришло?..'
А когда занятия закончились, Карна, наскоро перекусив, куда-то пропал и вернулся уже затемно.
То же самое произошло и назавтра. Теперь сутин сын регулярно исчезал из летнего лагеря – не то чтобы каждый вечер, но каждый второй наверняка.
'И здесь бабу нашел!' – решили Боец с Бешеным. Царевичи настолько хорошо изучили склонности старшего друга, что сочли излишним поинтересоваться у самого Карны: верна ли их догадка?
А зря.
Ибо догадка была верна лишь отчасти. Неугомонный сутин сын действительно приглядел себе пухленькую сговорчивую пастушку и время от времени водил девицу 'в ночное'.
Но – лишь время от времени. Значительно чаще Ушастик проводил вечера совершенно иначе.
– А это что за чурбан, Экалавья?
Нишадец прервал свое занятие – обтесывание деревянной колоды, уже начинавшей смахивать на человеческую фигуру – и обернулся.
Карна стоял в пяти шагах от него и скептически осматривал творение горца.
– Это будет статуя Наставника Дроны.
– Точно! Такое же дерево, как и он сам! – хохотнул сутин сын.
И оборвал смех, едва завидя укоризну во взгляде приятеля.
– Да ладно, чего ты? Дрона, конечно, наставник хоть куда, но в любой оглобле живого в сто раз больше, чем в этом брахмане! Уж я-то его не первый год знаю!
Экалавья кивнул, продолжив работу.
– Возможно, Карна. Тебе виднее. Я встречался с Учителем лишь единожды… но мне показалось: в глубине души он совсем не такой, каким хочет казаться. Это просто личина.
– Если и так, то она давно приросла, став лицом, – буркнул Ушастик.
Ответа он не дождался.
– Ладно, древотес ты мой, хватит ерундой заниматься. Давай лучше плетень доделаем да ужинать сядем. Я тут стащил кой-чего… – Карна помахал перед носом у приятеля вкусно пахнущим узелком.
– Зря ты это… Воровать нехорошо, – в низком голосе нишадца прозвучало осуждение, но Карна пропустил укор мимо ушей.
Мимо замечательных ушей с вросшими в них серьгами.
– А, поварихи все равно с лихвой готовят! Потом собак подкармливают. Попроси, поклонись в ножки – хоть десять узелков отвалят! Только вот просить я не люблю… Ладно, айда плетень вязать!
До темноты они как раз успели управиться и обнести плетнем огород, разбитый рядом с хижиной Экалавьи; хижину друзья тоже строили вместе.
– Порядок! – заключил Карна. – Самое время брюхо тешить.
Уютно потрескивал костер, выстреливая из раскаленного чрева целые снопы искр, а оба юноши с аппетитом изголодавшихся леопардов уплетали чуть подгоревшую, с дымком, оленину, заедая мясо ворованным рисом с пряностями и изюмом. Приятная истома разливалась по телу, звезды ободряюще подмигивали с бархатного небосвода…
Все остальное – недорезанный деревянный Учитель, плетень, огород, раджата-зазнайки и причуды поварих – все это было уже не важно. Поводы, причины, мелкие незначительные обстоятельства, которые, тем не менее, весь вечер вели парней к главному.
К беседе на сон грядущий.
Это стало своего рода традицией. Еще с первого дня – дня их знакомства.
– Эй, нишадец! Как тебя… Экалавья, погоди!
Горец остановился и обернулся к преследователю.
Сутин сын перешел с бега на шаг, догоняя сына Золотого Лучника.
– Меня Учитель с занятий выгнал! – без обиняков сообщил Ушастик. – Я – Карна, сын Первого Колесничего.
– За что выгнал-то? – неуверенная улыбка сверкнула в ответ.
– А! – махнул рукой Карна. – Так… Байку одну рассказал. А Наставник Дрона решил, что я много болтаю, и отстранил от занятий до вечера. На сон грядущий, небось, плетей дадут, чтоб девки не снились, – беззаботно заключил парень.
– Это из-за меня?
– Из-за меня! По мне плети с утра до вечера плачут!.. А тебе, дураку, радоваться надо, что Дрона тебя восвояси отправил! Эти уроды мигом заклевали бы – уж я-то знаю!
– Уроды? Где ты видел уродов?
– Как где?! Вокруг стояли, ерунду мололи! Ладно, бхут с ними. Ты-то что теперь делать будешь?
Карне сразу пришелся по душе этот долговязый, как и он сам, горец. Оба были чужими в хастинапурском питомнике для царевичей – это сближало. Экалавья тоже ничего не имел против общества сутиного сына.
