– Обряды? Ну и что?
– Как что?! Ах ты, орясина непросвещенная… Ладно, об обрядах потом. Нет, ну каковы суки! Зовут во дворец – выстроили себе халабуду! – сами ласковые-ласковые, коврами стелются… мы с Бойцом губы и раскатали. Заходим в первый зал – а под ногами вместо пола вода. Я одежду подобрал, чтоб не намокла; а эти ухмыляются – пол, оказывается, целиком из горного хрусталя, и снизу рыбки плавают! Смолчали. Идем дальше. Второй зал, стоим на пороге: такой же пол. Я вперед, Боец за мной… оказалось, это купальня! Мы в нее плюх! – как были, при всем параде. Выбрались наружу, мокрые, вода ручьями, водоросли к роже липнут – а они уже в наглую ржут! И тесть их, и остальные… хотят сдержаться, да рты сами луками гнутся! Понял, зачем нас звали? Ославить, на посмешище выставить…
– А Боец?!
– Что Боец?! Сам знаешь: он в последнее время правильный… И меня удержал. Я уж было к Бхиме, за грудки, а Боец кричит: 'Назад!' Ну, обсохли, переоделись, явились на собрание – тут они нам свинью и подложили! Я-ста, мы-ста, сыновья богов и прочее, желаем во славу и величие свершить 'Приношение Коня' вкупе с 'Рождением Господина'! И брахмана к жертвенному огню пихают. Тот рад стараться: 'Сваха! – гундосит. – Вашат! Ом мани!' И все, как на грех, при свидетелях. Я гляжу: Боец встал и вон вышел. Короче, погуляли…
– Вижу, что погуляли. Только при чем тут обряды?
– При том, Ушастик, при том самом. Нас в дороге верный человек догнал. Сказывал: на следующий день скандал у Пандавов случился. Якобы. Тот брахман, что жрецом у них, явился на рассвете. Коров у него разбойники угнали. 'Спасайте! – голосит. – Отбейте буренушек!' Рядом как раз Арджуна и случился. Он и рад бы спасать-отбивать, да оружие в тех покоях, где старшенький Пандав с ихней общей женкой уединился. Вот и выбирай: то ли брахмана под обитель подвести, то ли брату всю сласть на корню срубить!
– Выбрал?
– Выбрал.
– Пошел за оружием?!
– За ним, родимым. Коров отбил, а сам себе за грех перед братом кару определил: изгнание. Не то на шесть лет, не то на двенадцать. Короче, шмыгнул в лес и был таков.
– Ф-фу! Хвала богам! Одно неясно: старший Пандав чего, в арсенале жену любил? Сотню шлемов еловцами кверху – и давай, любимая?!
– Идиот! Какая хвала! Пойми, дурья твоя башка: если царь объявит при свидетелях подготовку к имперским обрядам, да еще брахман это дело закрепит жертвой – никто не имеет права начинать такой обряд поперек. Пока зачинщик не завершит дело или не провалится с треском! А Арджуна в лесу сидит сиднем… без него не начнут. Дошло?
– Погоди, Бешеный…
– Куда уж тут годить! Да, чуть не забыл: там за нами, со свитой, царица Кунти едет. Напросилась в Хастинапур. Проведать не хочешь? Она тебя, по-моему, привечает…
Ты стоял перед хрупкой царицей и вспоминал вашу последнюю встречу.
Под Кампильей, в полуразрушенном доме.
Боги! – как она постарела, несчастная вдова несчастного Альбиноса… Маминой ровесницей смотрится. А мама ее сильно старше будет. Морщинки у глаз, губы выцвели; сутулится. Странно: раньше раздражало, когда Кунти затаскивала тебя в антахпур, даря своим вниманием. А сейчас и сам готов пожалеть беднягу: хлебнула горя, пожив с сыночками. Ну ничего, в Хастинапуре отойдет, отъестся…
– Здравствуй, Карнушка, – тихо сказала царица Кунти. – Дали боги свидеться… я уж и не чаяла.
Ты поклонился, сложив ладони передо лбом. Слова не шли на язык; любое выглядело ложью, ложью и несуразицей.
– Говорят, ты женился, скоро отцом станешь… Мне Бхима тоже внука принес. Издалека, из-под Кагальника. Вот, говорит, мама, – нянчи. Сиротка он, дескать, без родительницы остался. Сдохла родительница, туда ей и дорога, заразе-лесовичке… лучше б по добру отдала. А внук-то страшненький, тельцем мохнат… зато головой плешив. Глазки углями горят. Боюсь я его нянчить. Так Бхима с ятудханом заезжим договорился, чтоб был пастырем ребеночку. Ятудхана Яджей кличут, сам мальчонка мальчонкой, только одноглазый, и морда вроде вареная – а как глянет, хоть стой, хоть падай! Забрал он внука, увез… большие способности, сказал; а к чему способности, не говорит…
Ты молчал.
Слушал.
Тебе было неловко, как если бы царица раздевалась перед тобой; хотелось убежать.
– Сласти у меня на столе стояли, утром служанка занесла. Бхима всю вазочку и опустошил. А к вечеру живот прихватило… еле лекаря вытащили. Сказали: яд. Будь кто другой на месте Бхимы – уже б в раю песни пел. Я позже спрашивала: сласти эти невестка передала. Я ей третьего дня замечание сделала: ладно свекрови, а мужьям уж точно дерзить не положено… Боюсь я, Карнушка. Довези ты меня до дома, ладно?
– Ладно, – голос отказывался подчиняться, сбиваясь на невразумительный хрип. – Довезу.
– Чуть не забыла, – прозвучало из-за спины, когда ты наконец собрался уходить. – Арджуна в лесу… ну да ты, небось, уже слышал. Только он не в изгнании; он там аскезе предается. Ради небесного оружия, которое вроде как недополучил. Мне казалось, тебе надо знать…
– Благодарю, царица, – ответил ты.
И быстро пошел, стараясь отрешиться от сказанного.
– Мой царственный отец! А также ты, Грозный, лучший из кшатриев, и вы, достойные мужи, собравшиеся здесь! – рык Бойца гулом лавины разносился по огромной зале. – Я все сказал. О позоре и оскорблении, о подлости и хитрости – все. Теперь слово за вами!
