— Скотти решил на все это дело махнуть рукой.
— Сомневаюсь…
— А я ручаюсь, что это так.
— Ну, тогда пропал наш Скотти, — сказал он, пробираясь с ней между прилавками, заставленными сладостями. — Если только мне не удастся его уговорить, а я постараюсь это сделать…
— Попробуйте! — сказала она и взяла его под руку.
Абду Эффенди сразу же сделали операцию, потому что Скотт энергично взялся за дело и довел его до конца. Ласковый врач египтянин заверил Скотта: «Хорошо! Хорошо! Мы сделаем все, что нужно!», вскрыл на спине старика болячку, выкачал оттуда целый кувшин засахаренной лимфы и вырезал куски водянистого мяса. Во время этой процедуры старик умер, так и не придя в сознание.
— Видите, до чего доводит невежество! — говорил Атыя, проливая слезы. — Видите, как все безотрадно.
— Он был старый человек, — утешал его Скотт. — Невежество тут ни при чем.
— Во всем виновата наша темнота! — плача, настаивал Атыя.
Скотт отправил его на «виллисе» домой сообщить матери и стал прохаживаться по тесным коридорам Каср-эль-Айни, дожидаясь, чтобы обмыли тело. Старика надо было немедленно похоронить, и Скотт договорился с больничным казначеем насчет деревянного гроба и катафалка с четырьмя черными помпонами на стеклянном ящике, запряженного четверкой лошадей. Абду Эффенди был коптом, и его надо было хоронить на коптском кладбище. Казначей заказал катафалк по телефону в бюро похоронных процессий с такими же бодрыми заверениями, какими потчевал Скотта врач.
Когда Атыя вернулся в больницу, было уже темно, и Скотт ждал его на улице.
— Надо перевезти отца домой, — сказал Атыя. — Нельзя хоронить его прямо из больницы.
— По-моему, брать тело домой запрещается, — сказал Скотт.
— Конечно. Но хоронить его прямо из больницы — это позор.
Глаза у Атыи были большие, даже больше, чем обычно, и совсем сухие. Скотт чувствовал, что они сейчас засверкают от бешенства. Ему очень хотелось избавить Атыю от унижения — от необходимости скандалить из-за тела старика-отца. Скотт пошел к казначею, но тот отказал наотрез. Тогда он разыскал врача, делавшего операцию. Хирург хитро улыбнулся, дружески похлопал его по плечу и сказал:
— Если сумеете его вынести, валяйте!
— А вы мне помогите, — попросил его Скотт.
Доктор покачал головой:
— Строжайше запрещено. Ну, вот что. Ступайте в мертвецкую и захватите с собой его одежду. Это я вам устрою. Потом оденьте его, вынесите, а я подпишу справку о том, что он выписывается по случаю полного выздоровления. Это все, что я могу сделать.
— А если нас задержат?
— Значит — вам не повезло.
Им не сразу удалось найти одежду, а потом получить ее. Атыя вырвал платье из рук санитара и бросился бежать. Скотт с помощью пятидесяти пиастров удержал санитара от погони и пошел следом за Атыей. Наконец они отыскали мертвецкую, где на мраморных скамьях лежали голые покойники, прикрытые простынями. Им выдали останки Абду Эффенди, — старик уже совершенно усох: не было больше ни лица, ни глаз, ни губ, ни носа — лежал один скелет. Он все еще был туго забинтован от шеи до пояса, и когда труп стали одевать, Скотту и Атые пришлось его посадить, разогнуть ему ноги, а потом поставить на пол, чтобы натянуть брюки. Скотт держал мертвеца, а сын, едва не теряя сознание и стараясь не дышать, надевал на покойника пиджак.
— Воровать родного отца! — воскликнул он с негодованием. — Родного отца!
Они взяли его с двух сторон под руки, но покойник ничего не весил, и нести было, в сущности, нечего. У выхода санитар, карауливший мертвецкую, дал им белый талончик, и они пошли сначала по коридору, а потом по лестнице, мимо конторки, где Скотт вручил свой талончик, сквозь толпу нетерпеливых посетителей и деловитых санитаров в белых халатах и больших стоптанных сапогах; вытащили босого Абду Эффенди за дверь, пронесли его по великолепным аллеям на улицу, где Атыя оставил «виллис».
— Надо его положить, — сказал Атыя, когда они втаскивали тело в машину.
— Нет, — возразил Скотт, — посади его на переднее сидение и придерживай за спину.
— Родного отца! — завопил Атыя и опять заплакал.
— Ничего, ничего, — успокаивал его Скотт. — Держи-ка его лучше как следует.
Они усадили покойника на переднее сидение, застывшие руки торчали вперед. Скотт пригнул их книзу, но они сработали как рычаги, и Абду Эффенди повалился вниз лицом. Атые пришлось ухватить его за полу пиджака и посадить обратно.
— Готово? — спросил Скотт, чувствуя, как внутри у него все дрожит.
— Да. Но, ради бога, потише на поворотах.
Скотт запустил машину и лихо тронулся в путь.
— Хасиб![31] — закричал Атыя.
Скотт пересек мост, объехал полицейского и двинулся по набережной. Было темно, и замаскированные на случай воздушных налетов фонари словно переносили их из одного озерка голубого огня в другое. Атыя крепко держал мертвеца, но Скотт ехал слишком быстро.
— Он выпадет! — кричал Атыя.
— Надо поскорее добраться до дому, — отвечал Скотт.
Они поехали мимо солдатских баров, кафе, террасы отеля «Континенталь», где отдыхали нарядные посетители, мимо вокзальной площади. Ночь была безлунная, и, вглядываясь в темноту улиц. Скотт внезапно заметил отряд полицейских, шагавших на ночное дежурство. Одеты они были в черное, лица у них были черные, и они совершенно сливались с мглой. Скотт задел хвост колонны, построенной по трое, и когда раздались крики, дал газ; полицейские бросились врассыпную, а «виллис» рванулся вперед, едва не задавив людей. Крики позади них стихли в темноте. Они проехали железнодорожный мост и понеслись по трамвайным путям, по разбитым мостовым мимо глинобитных домов, едва не пропустив нужного перекрестка.
— Сюда! Ради бога, сюда! — закричал Атыя по-арабски.
Они подъехали, и Атыя стал яростно проклинать Скотта.
— Т-с-с! — прошипел Скотт, чтобы его утихомирить.
— Господи, боже мой! Клянусь богом! Именем пророка! Клянусь богом! Я же вам говорил! О господи! Видит бог!..
— Т-с-с! Мать услышит, Атыя, — тихонько сказал ему Скотт.
— Клянусь богом, вы меня убили. Разве человек это может забыть?
— Ничего с тобой не случилось, — заверил его Скотт. — Все ведь уже кончено. Все позади.
— О господи! — приговаривал Атыя, когда они вытаскивали Абду Эффенди из машины.
Он так и закоченел в сидячем положении. Калитка, земляные ступени и дверь были слишком узки, чтобы Скотт и Атыя могли идти рядом. Скотт взял покойника, как ребенка, на руки и пошел вслед за Атыей. Постучав в дверь, тот закричал:
— Уберите детей! Мы идем.
Послышались громкие причитания служанки Еррофы.
— Перестань! — завопил Атыя.
Дверь отворилась, и только теперь, когда Скотт вошел в столовую, держа на руках Абду Эффенди и не зная, куда его девать, только теперь он почувствовал, как мертв тот, кого он несет. Ситт Роза одной рукой вцепилась в безжизненную руку старика, а другой прикрыла свое лицо; Атыя поддерживал мать, и Скотт, по-прежнему в растерянности, стоял посреди комнаты. Черное лицо Еррофы, иссеченное шрамами, перекосилось в вопле ритуального отчаяния, за которым пряталось более древнее и более тихое горе. Она взяла Скотта за руку и отвела в маленькую комнату, где стояла железная кровать, покрытая белым одеяльцем, и Скотт положил на него свою ношу. Абду Эффенди лежал, свернувшись калачиком, подтянув к подбородку колени, как спящий ребенок.
Горе выплеснулось из берегов.
