уличке и вывел свой танк из-за угла. Он попятился задним ходом, прямо на катафалк и нечаянно толкнул его в бок.
Колесница громко хрустнула и перевернулась. Гроб вылетел и ударился о стену. Из него вывалился большой мешок из плотной коричневой бумаги с фашистским значком посредине. Упав на мостовую, мешок лопнул, и все увидели, что в нем — голый труп.
Антон Ситников почувствовал, что наскочил на какую-то преграду. Он быстро заглушил мотор, вылез из машины и подошел к перевернутому катафалку.
— Вот тебе и Гитлерляндия… — растерянно проговорил он, снимая шлем и нахлобучивая его снова. — Нехорошо получилось.
Прибежали девушки. Они все плакали от радости, и та, что была из Чернигова, кричала: «Вот мы все! Трое!» Увидав, что гвардейцы поражены разбитым гробом, она сказала:
— Вы не удивляйтесь… Они всегда так… Везут — снаружи богато, даже страшно… А внутри — он голый, в бумажном мешке…
Вскоре вернулся разведывательный самолет и сообщил, что к Одеру двигается колонна немецких танков. Гвардейцы сразу помчались дальше, им навстречу.
Девушки, провожая их, стояли на перекрестке. У них были лица самых счастливых людей.
Десантники махали им на прощанье шапками. Старшина Черемных кричал, сложив ладони рупором:
— Эй! Черниговская! Тебя оставляем комендантом города! А телогрейку сохрани! После войны заеду в Чернигов на твоей свадьбе гулять.
Гвардейцы сидели в брошенном немцами доме, сушили портянки у чугунной печки и слушали словоохотливого санитара дядю Ваню. Он рассказывал все ту же бесконечную сказку:
— Так вот, значит, был этот самый богатырь Вихорь Вихоревич парнем вечно молодым, да неуемным. Сто лет прожил, а все ему на вид и за повадку давали только двадцать. Ходил он, вихрился по земле вольной походкой. Где ни появится — кружит, крутит, вертит — никому покою не дает. Была в нем живительная сила такая — при нем никто без дела сидеть не мог. Куда ни придет — люди горы начнут ворошить, реки вспять поворачивают. Глядишь — на болоте сады расцвели, в сухой степи — лес вырастает, рожь в оглоблю вышиной поспевает, картошка — в колесо уродится.
Он говорил медленно, подбирая слова, и сосредоточенно теребил в руках кисет. Дядя Ваня давно уже хотел курить, но увлекся своим рассказом и забывал про табак.
На кровати спал Юрий. Стрелок-радист его экипажа возился с комнатным радиоприемником и бранился:
— Вот техника! И додумаются же. Приемник французский, а только Берлин можно слушать. Как переведешь на Москву, так замыкание происходит.
Из другой комнаты появился старшина Черемных, поднимая книгу над головой:
— Глянь, орлята! Гоголь! Николай Васильевич Гоголь!
Дверь широко распахнулась, и с улицы шагнул Николай.
Все поднялись. Дядя Ваня замолчал, отошел в сторону и взялся наводить порядок в санитарной сумке. Сказку его перебили.
— Покажи-ка. Вот здорово! Гоголь! — Николай с увлечением перелистывал страницы книги. — И штамп воронежской библиотеки. Украли.
— У них все нахапанное, — объяснил Черемных. — Вот еще книгу нашел про паровозы — чешская. Радиоприемник — французский, велосипед — голландский, ножи и вилки — русские.
— Товарищ гвардии лейтенант, разрешите по личному делу, — обратился младший сержант.
— Что такое, Чащин? — Николай оторвался от книги и, шумно двинув стулом, уселся. — Письма матери шлешь? Смотри, мы переписываемся с нею.
— Посылаю регулярно, — автоматчик достал бумагу из внутреннего кармана шинели. — Вот, товарищ лейтенант, я написал заявление в партию. Хочу рекомендацию просить. Дадите?
— Дам, — протянул Николай. — На тебя, думаю, можно положиться. Кто еще поручается?
— Одна рекомендация от комсомола, вторая — старшина Черемных.
— О-очень хорошо. — Николай прочитал поданный листок и сказал: — Нет. Отказываюсь рекомендовать тебя.
Чащин испугался.
— Почему?
Проснулся Юрий, но продолжал неподвижно лежать, прислушиваясь к разговору.
— Ты пишешь, — читал Николай, растягивая слова: «Прошу принять меня в ряды ВКП(б), так как хочу умереть в бою коммунистом». Почему же только, умереть? Умирай себе на здоровье беспартийным.
Чащин понял свою оплошность и взял заявление обратно.
— Ошибка вышла, товарищ гвардии лейтенант, торопился очень.
— В таких делах не спешат. Перепиши.
Увидав на кровати Юрия, Николай подошел к нему.
— Чего валяешься?
— Так. Садись-ка. — Юрий понизил голос, когда Николай пристроился рядом. — А меня мог бы ты рекомендовать в партию?
— Ты что, решил вступить?
— Да надумал. Многие вступают.
— Нет, — напрямик отрезал Николай. — Тебе, откровенно говоря, я пока не дал бы рекомендации.
— Почему? — приподнялся на локте Юрий.
Николай наморщил лоб и опустил бровь.
— Как бы это объяснить тебе…
Юрий не на шутку оскорбился.
— Что я на плохом счету?
— Не-ет. Но вот, понимаешь… — Николай затруднялся в выборе выражения и разводил руками, помогая своим мыслям. — У тебя… Ты живешь как-то узко. Ты порядочный офицер. Но коммунист — это должно быть гораздо больше… Такой… горячий, который ведет, а не его ведут… Коммунист…
Юрий прервал его:
— Ну, что же, спасибо за комплимент. В последнее время ты зачастил говорить мне «приятные» вещи.
Николай улыбнулся:
— Чаще счет — крепче дружба.
— Какая уж тут дружба. Ты что ж? Считаешь меня какой-то овечкой, которую куда-то ведут, а она и не знает — куда? Ладно. Не надо. Я тебе докажу еще.
— Вот докажи, что ты достоин, можешь быть вожаком. Всю свою силу раскрой в этом деле. Тогда и о рекомендации потолкуем.
Юрий повернулся лицом к стене и накрылся с головой шинелью. Николай взял его за плечо. Но тот дернулся и глухо, обиженно сказал:
— Теперь я понял, как ты ко мне относишься. А я то думал…
Николай наклонился к нему и горячо заговорил:
— Если я не даю тебе рекомендации, это не значит, что считаю тебя плохим человеком. Но не всякий хороший человек сразу может быть коммунистом… Юрка! Да будь ты, наконец, умнее! Давай пойдем к Ивану Федосеевичу. Он тебе объяснит, что я прав.
Сорвав с себя шинель, Юрий приподнялся.
— Ты всегда, когда у самого доводов нехватает, говоришь: «К Ивану Федосеевичу». И без тебя
