'карамазавщина в каждом из нас, куда деваться', 'но во мне... если только Митя... Митя? Митей звали? Нет, не Иван, Иван – чернуха, и умничает больно. А до Алеши – куда мне? Митя. Он ближе всех...'; Когда мы обменялись соображениями типа: 'и что тебя все тянет на край? по краю походить? зачем?' – 'А сама-то..., а сами-то вы? А-а-а, вот то-то...', 'а у Есенина 'Сельский часослов' лучше всего...', 'а у... ' – ну и так далее; когда мы выяснили все и все обсудили, до концерта еще осталось время. Была возможность собраться, сконцентрироваться, подготовиться, привести себя в порядок. Что Кинчев и сделал.
...Мы сидели в зале вместе с директором группы 'Телевизор' Светланой Данилишиной. Концерт вел известный рокерам журналист и социолог Николай Мейнерт. Он объявил выступление 'Алисы'. На сцене никто не появился. Он снова попросил группу на сцену. Тут вышел Кондратенко. Подошел к микрофону. Постучал по нему пальцем, затем, еле шевеля языком, произнес:
– Эта... М-мужики... М-мик...рофон... – и ушел нетвердой походкой.
Через минуту он снова вышел. Сцена повторилась. Мейнерт высказал вслух надежду, что трезвость когда-нибудь станет дпя 'Алисы' нормой жизни. Я начала звереть. Некое шелестение прошло и по рядам дотоле абсолютно спокойной и чопорной таллиннской публики. Тут появилась группа. И пошло-поехало.
Кинчева было практически не слышно – так 'настроили' аппаратуру. Было полное впечатление смены вокалиста – все и всех перекрывая, орал бас-гитарист Петя Самойлов. А Кинчев вдруг заявил, что он пришел сюда петь не для этих козлов – и показал на партер, а для тех ребят, что колбасятся внизу у сцены.
А надо вам сказать, что Линна Халле – один из самых престижных залов. Эстонская публика, и так достаточно сдержанная, там вела себя более чем спокойно. Вежливо слушали. Изредка хлопали. Причем на выступлениях всех групп. Ну, подпрыгивала у сцены группа молодых ребят, и те, похоже, приехали из Питера. Конечно, такого, как бывало на концертах в России, там и в помине не было.
Ну, Кинчев и высказался, что по этому поводу думает. Заодно обругал систему выборов (тогда еще 'доперестроечную') и почему-то предложил всем идти голосовать за единственного коммуниста в группе Павла Кандратенко. Воодушевленный Поль-Хан вскочил на рояль, забарабанил ногами по клавишам. Естественно, инструмент не выдержал. Рояль, к несчастью, назывался 'Эстония', и впоследствии группу обвинили в надругательстве над национальными чувствами. Но я уверена, что если бы это был 'Красный Октябрь' или 'Стейнвей', итог был бы таким же плачевным. Ибо вряд ли Поль-Хан, войдя в раж, был способен прочитать марку рояля. А лидер...
Где-то на третьей песне (это был 'Компромисс') Кинчев вдруг лег на спину, картинно болтая при этом ножкой, а потом – поя? пея? спивая? – пополз, еле разборчиво (все перекрывал Петя!) объясняя, что, мол, 'компромисс не для нас'. И так и проползал до конца выступления. Крокодильчиком.
Черт бы с ними – эксцентричностью, скандальностью и прочим. Но это с художественной точки зрения было чудовищно. Кто в лес, кто по дрова. Какой там, к чертям, ансамбль! Все разваливалось. Звук жуткий. Слышно только Петра и барабаны. На последней песне вдруг чуть прорезался кинчевский вокал. Оказывается, эстонский звукооператор не выдержал, столкнул с пульта бездыханное тело алисовского 'звукорежиссера' и сам сел за ручки.
Вот поэтому, когда после концерта, лучезарно улыбаясь, подлетели алисовцы и спросили 'ну как?', я взревела дурным голосом:
– Да пошли вы все на х..! Что за халяву вы устроили? В гробу я видала такие супергруппы и такие концерты! Не умеете пить – не пейте! Мне стыдно за вас!
Меня поддержала Света Данилишина. Ее слог при оценке выступления был не менее изыскан, чем мой.
И тут вдруг Кинчев тихо-тихо, с искренним удивлением в глазах сказал:
– Те-о-тки, вы чего? Я так оттянулся! Так все весело было...
После концерта они всей группой пришли в наш номер, где мы обитали со Светланой. Пришли мириться. С ними и 'объектовцы'. Света позвонила ребятам из 'Наутилуса' – Бутусову и Умецкому, с которым незадолго до того познакомилась во время гастролей 'Телевизора' в Свердловске. Сидели долго, разговаривали. Пили, конечно. Какое-то замечательное венгерское сухое вино. Ребята из 'Нау' немножко робели, чем и удивили. Совсем недавно мы со Славой вспоминали этот вечер, и то, как он замечательно пел 'Синоптиков белых ночей' – песню, посвященную ленинградским музыкантам.
– Ты что, для меня тогда 'Алиса' – это было все. Боги! Небожители! Я пел... Всю душу вкладывал... А всем было по фиг... – сокрушался Бутусыч.
Да, тогда никто этого порыва не заметил. Шум, гам, 'светская' болтовня... И вот среди этой полупьяной разноголосицы Костя вдруг начал читать стихи. Читал он отлично, на зависть многим профессиональным декламаторам. Помню, это были Пастернак, Гумилев.
Потом он начал петь. Тогда впервые я услышала 'Стерха'. До того только видела текст, и на бумаге он по первости показался мне 'тяжелым', громоздким. Костя принес текст на 'литовку' перед V фестивалем. Он хотел спеть 'Стерха' еще там, на концерте в ЛДМ. Закончил программу и пошел за кулисы за акустической гитарой – песня была совсем новая и в 'электричестве' еще не сделана.
А тут ведущий возьми да и объяви: 'Алиса' закончила свое выступление'.
– После этого выходить было глупо, – говорил он потом в ответ на вопрос, почему не спел на фестивале 'главную' песню.
Он пел 'Стерха', а я думала: и как это все в нем уживается? Пьяное безрассудство и подростковое хамство и тут же Пастернак, Гумилев, Достоевский, Гессе?
Мне вспомнилось из любимого им 'Степного волка': 'Все эти люди заключают в себе две души, два существа, божественное начало и дьявольское... И эти люди, чья жизнь весьма беспокойна, ощущают порой, в свои редкие мгновенья счастья такую силу, такую невыразимую красоту, пена мгновенного счастья вздымается порой настолько высоко и ослепительно над морем страдания, что лучи от этой короткой вспышки счастья доходят и до других и их околдовывают'.
Тогда впервые я почувствовала это двуединство в Косте. Тут следует, наверное, привести еще одну цитату. Вот что говорил о себе Митя Карамазов, герой, близость с которым признавал Константин:
'- Потому что если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой. И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть...'
...В какой-то момент нас 'достала', говоря современным языком, тусовка. Мы искали случай бежать из собственного номера, а тут как раз появился Игореша Бабанов, клавишник 'Телевизора'.
– Народ, пошли отсюда. Там какой-то дядька в гости приглашает. Пойдем? Во-первых, смена обстановки и впечатлений. Во-вторых... Чего-то я не хочу один к нему идти...
– Голубой, что-ли? – спосил Кинчев.
– Н-не знаю, черт его поймет...
– Ладно, разберемся...
'Дядька' был здоровым, коренастым, сорокапятилетним на вид, очень уверенным в себе лицом, как теперь говорят, 'кавказской национальности'. Он был облачен в распахнутый на жирной, поросшей крутым волосом груди махровый халат. Или шелковый? Уже не помню. Кавказец выставил водку, конфеты, еще какие-то яства и начал рассказывать о любви к артистам и искусству.
– Знаю, знаю – всю гостиницу на уши поставили. Я сам человек искусства. Но когда мы ездили на гастроли, после нас гостиницы ставили на капремонт... Ха-ха-ха,– заливался он.
– Да нам тут еще пару дней жить, так что все впереди,– ответил Кинчев.
Кавказец начал светскую беседу. Пусть артисты видят – не жлоб какой-нибудь. Он поинтересовался, кто, по-нашему мнению, прототип главного героя в 'Покаянии' Абуладзе? Фильм тогда широко пошел по экранам страны. 'Сталин или Берия, как вы думаете?'
– Да какая разница, – не удержалась я. – Разве в этом дело. Это же не о преступной власти фильм. Не только о ней...
– Я уважаю артистов, – быстро перебил кавказец. – Я бы хотел вас послушать. У вас будут еще
