Не знаю, о влиянии ли тут следует говорить, или просто два автора по-разному выразили то, что почувствовали в атмосфере времени. Я думаю, что Саша подтолкнул к более серьезному осмыслению творческого труда, но и Кинчев вырос как художник. Потому что, как ни влияй на человека бесталанного, ничего ведь не получится.
'Вот вышел сеятель сеять: и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы, и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать' (Евангелие от Матфея. Гл. 13). Без доброй почвы ничего не взрастет. На бездарь никто не властен повлиять.
Для меня Кинчев как поэт начинается с января 1987 года, когда он впервые принес мне текст песни 'Сумерки'. Альбом 'БлокАда', вышедший летом 87-го, но включавший песни более раннего времени, уже отмечен несомненными удачами. Я не буду сейчас его анализировать, потому что в свое время рецензия на этот альбом была напечатана в 'Музыкальном эпистолярии' в журнале 'Аврора', а затем воспроизведена в книге А.Н.Житинского 'Путешествие рок-дилетанта'. Добавлю только то, что при публикации рецензии было сокращено, изъято. Бог весть, по каким соображениям. Я писала, ссылаясь на отца Павла Флоренского, о 'заявленности' альбома. Впрочем, приведу этот небольшой кусок полностью:
'У отца Павла Флоренского меня поразило в свое время рассуждение о 'явленности' древних русских икон. То есть они - не просто плод фантазии, воображения иконописца. Тем более не 'портрет с натуры'. А некий образ, явленный свыше, во сне или наяву, и потому - единственно возможный. То самое иррациональное, что достигается вполне рациональными средствами: вот доска, вот краски, вот руки и глаза мастера. И вот результат не лица - лики, на все времена. Для меня 'Блокада' - 'явленный' альбом. В нем есть запредельность, выход в четвертое измерение, притом, что он очень земной и сегодняшний. Вот почему так трудно писать о нем'.
Альбом и вправду радовал несомненными находками, а главное, удивлял тем зарядом энергии, драйвом, которые в нем присутствовали. И еще какой-то новой для 'Алисы' духовностью, светом. Но с точки зрения отношения к слову мне он представляется небрежным. Не бесталанным, а именно небрежным. Смущает соседство ярких метафор, точных и емких образов с маловразумительными и наспех прилаженными словесами. Я так и не могу уразуметь те слова в песне 'Воздух', где говорится:
И не только эти. Хотя и в 'Воздухе' есть отдельные замечательные строчки. Или знаменитая теперь - благодаря истории тяжбы с газетой 'Смена' - песня 'Эй, ты, там, на том берегу'. Ну, веселая, динамичная, лихая песенка. Однако к поэтическим удачам, хоть убейте, я ее отнести не могу.
Но в той же 'Блокаде' есть тексты, которые я отношу к первым несомненным поэтическим успехам Кинчева. Это и 'Солнце встает', и 'Земля', и, в первую очередь, 'Красное на черном'. В этом тексте отчетливо и художественно законченно проявилось то, что впоследствии станет определяющим моментом во всем творчестве Кинчева. Здесь обозначилось то, в чем до поры до времени он сам вряд ли отдавал себе отчет - тяготение к очень древним корням, стремление стать в один ряд со всеми многовековыми накоплениями культуры, соотнести себя именно с русским типом культуры: 'с этой гремучей смесью Священного писания и подметной прокламации...' - по остроумному определению известного критика Льва Аннинского.
И все же тексты 'БлокАды' - это преддверие. Еще раз повторю: Кинчев-поэт начинается - для меня - с 'Сумерек'.
