данное Кинчевым Владивостокскому радио осенью 1987 г. Я наткнулась на него совсем недавно, и оно поразило меня. Не только терпеливым отношением Кости к корреспондентке, явно не понимающей явления, о котором ведет разговор (да и не желающей понять), но и все тем же предчувствием. Позволю себе привести фрагмент этого интервью.
Корр.: - После концерта мы все стояли за кулисами и я видела, и меня это даже поразило, - тот контакт, который установился между вами и залом, и, к сожалению, я не поняла того единодушия, которое установилось между вами и залом. На чем оно основано?
Кинчев: - На внутренней энергии. Если в вас сохраняется энергия... То есть, мне 28 лет, и у меня она сохраняется до сих пор, видимо, так же, как и у молодых. У молодых она бьет через край, им необходимо ее выплескивать. Я занимаюсь тем же самым. На сцене. И когда я даю импульс, мне идет отдача, и по возрастающей... Этот импульс - как снежный ком. И когда в конце концов происходит общий праздник, это и есть настоящий концерт.
Корр.: - Нет, это как раз я почувствовала. И что касается энергии - тоже. Но хотелось бы понять, что еще, кроме физического этого аспекта, связывает вас с вашими слушателями?
Кинчев: - Ну, концерт прежде всего - физиология. Никуда от этого не деться. Потому что слов не слышно, музыка тоже идет достаточно грязно. Конечно, нам до Запада далеко в плане экипировки. А концерт, это как раз вот эта самая...
Корр.: - Те и не менее...
Кинчев: - Тем не менее... Существуют для этого альбомы, чтобы тем не менее. Конечно, слово хочется донести, которое через меня идет.
Корр.: - Но вот вы сказали 'слово хочется донести'. Может быть, немного расшифруете это?
Кинчев: - ...Христос Слово понес, так вот его несут и несут все после него...
Корр.: - А в чем оно заключается?
Кинчев: - Мне об этом трудно говорить, в чем заключается мое Слово... Я не знаю, в чем оно заключается, потому что пою то, что чувствую..
Корр.: - Ну, а что вы чувствуете?
Кинчев: - Боль больше чувствую...
Корр.: - Боль?! За что?
Кинчев: - Вообще. Ибо боль - самое созидательное чувство человеческое, как мне кажется, потому что человек, не чувствующий боли, находится в полном покое, у него все в порядке. А когда у человека все в порядке, сразу кажется, что что-то здесь не так...
Корр.: - Вы представляете себе, с каким чувством выходят зрители после вашего концерта? И как бы вы хотели влиять на их чувства, на их настроение?
Кинчев: - Выходят удовлетворенными.
Корр.: – А то, что происходит с ними, вас интересует? Что уносят с вашего концерта зрители?
Кинчев: – Если они удовлетворены, значит...
Корр.: – Какое-то мышечное напряжение?
Кинчев: – Мне трудно с вами говорить. Вы не чувствуете рок-н-ролл, понимаете? Концерт – он на то и концерт, чтобы быть в физической связи... Есть и у меня песни, которые надо слушать, и мне кажется, что именно эти песни слушает зал, то есть он притихает...
Корр.: – Так вот, слушая эти песни, какими бы, на ваш взгляд должны становиться слушатели? Или какими бы вам хотелось?
Кинчев: – Красивыми должны быть...
Корр.: – А по тишине не тоскуете еще?
Кинчев: – По тишине?.. Понимаете, тут штука какая... Мы вот в Пскове играли недавно. И нас повезли в Печору, в Печорский монастырь. Вот там как раз тишина, которая умилила. Там у меня слезы на глаза навернулись, настолько красиво... Белочка скачет, солнце светит, купола желтые... Но монахи как нас испугались! Кадилами начали кадить, бесов выгонять. Такие сварливые ходят, ругаются: 'Парикмахера на вас нет!' Тишина... Тишина хороша, когда ее немного... Я человек из мира. Так что по тишине я не скучаю. Иногда красиво побыть... Но не больше года... Если я вас правильно понял – о тишине...
Корр.: – А как вы себя представляете лет этак через 10-15?
Кинчев: – Зачем нам об этом говорить? Завтра, может быть, нас перебьют...
Корр.: – Ну, зачем...?
Кинчев: – Может что-то случиться... А так как я представляю все себе достаточно мрачно, то есть не вижу повода для хохмочек, я всегда настраиваюсь на это. А коли я на это настраиваюсь, я не люблю думать, что будет...
'Может что-то случиться...' С этим настроением он и вернулся с гастролей осенью 1987-го. Он рассказывал о Приморье, о поездке в Псков. И до поры в голову не приходило, как печорский инцидент был для него значим. Алисовцы-то только посмеивались, вспоминая, как окуривали их ладаном. А Кинчев...
После возвращения 'Алисы' с гастролей мы встретились у Рикошета, Саши Аксенова, лидера 'Объекта насмешек'. Все было мирно. Разговоры, разговоры...
В какой-то момент Кинчев вдруг встал и вышел. Его долго не было. Заскучавший Рикошет обнаружил его в комнате, используемой под кладовку. Кроме старых вещей, в ней ничего не было. Кинчев лежал на полу, лицом вниз. Думали, что он спит. Стали его трясти, уговаривать лечь на нормальную постель – в квартирах, как всегда в это время в Питере, не топили, было холодно. Он ничего не отвечал. Просто встал и присоединился ко всем.
Заполночь стали расходиться. Вместе с Костей приехал в гости его двоюродный брат Кирилл. Мы вышли на улицу втроем. Она была пустынной. И вдруг показался грузовик. Он проскочил мимо нас. И Костя бросился за ним зачем-то, догнал машину, вцепился в борт. На ходу. Залезть на борт ему не удалось. Его тащило по земле, казалось, еще минута, и он окажется под колесами. Я закричала. За грузовиком погнался Кирилл. Ему удалось догнать грузовик. Он как-то ловко подпрыгнул, повис на Кинчеве и вместе с ним рухнул на землю. А машина покатила своей дорогой... Когда я подбежала к ним, я увидела, что Костя будто не в себе.
- Идите вперед. Не беспокойтесь. Я обещаю – больше ничего не случится.
Мы с Кириллом пошли, стараясь не оглядываться. Но спустя минут пять услышали за спиной голос Кости. Словно надтреснутый, исполненный такой боли, такого отчаяния, что стало страшно:
– Я же там плакал от восторга...Я туда... А они... Кадилом... Как беса...
Мы подошли к нему. В глазах у него были слезы. Он бормотал почти бессвязно, ломая пальцы... Несгибаемый Кинчев, у которого 'всегда все хорошо', со слезами на глазах – это было жутко. До озноба...
Может быть, с той поры, веря в Бога, он не любит попов?
Может быть, в ту осень, отмеченную трагическими предчувствиями, он пришел в церковь за поддержкой, надеясь обрести опору? Возможно. А церковь его отринула. И он остался с Господом своим один на один. Без посредников. И тем самым вновь подтвердил приверженность тому древнему, вековечному, что проснулось в его генах на пороге собственного тридцатилетия.
О чем я? Все забываю спросить Костю при случае, слышал ли он что-нибудь о стригольниках. Была такая ересь в XlV веке.
'Новгородцы же в 1370-е годы не ходили на исповедь, а каялись земле'.
Епископ Стефан Пермский, как указывает Б.А. Рыбаков, 'в своем обличении пишет, что молиться Богу следует 'убегая всякого тщеславия и высокоумия', а стригольники, наоборот, стремятся 'выситися словесы книжными' и 'молитися на распутьях и на ширинах градных'.
Ширины градные – это городские площади, обширные, широкие площадки.
Кинчев любит выступать, читай, публично исповедываться, на стадионах, 'на ширинах градных', он любит повторять, что 'надо чувствовать землю', и поэтому на сцене он часто босиком. Он по неосознанному им самим древнему наитию пришел к 'стригольническому отрицанию церкви как посредицы между христианином и его богом' (там же. – Н.Б.).
Не торопитесь, правоверные христиане, называть его за это еретиком и отступником. Я позволю себе еще одну цитату 'Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби,
