и кровь. Второй — Руди — сидел на юте с автоматом на коленях.
— Если он появится, Руди пристрелит его, — пояснил старик.
— Значит, его можно убить, — уточнил Чейс. — Уже легче.
— Кстати, это еще вопрос. — Тон человека чуть изменился, словно он улыбался. — И хороший вопрос: можно ли убить того, кто в действительности не живой?
Чейс и Длинный сели, а хозяин, собрав силы, после минутного молчания заговорил. Сначала он выдавал текст короткими периодами, но постепенно выработал такой ритм вдоха-выдоха, который позволял выражать мысли не прерываясь.
Чейс закрыл глаза. Смотреть, как шланг прикасается к горлу и отрывается от него, как вздымается и опускается грудь, было неприятно. Слова лились на него, слагаясь в картины.
— Меня зовут Якоб Франк, — представился человек. — Я родился в Мюнхене и перед войной работал учеником в аптеке у отца. Мы могли уехать, нас подталкивали к этому, но отец отказался: он имел несчастную веру в изначальную порядочность людей. Отец не мог поверить в болтовню о нацистских планах по отношению к нам, евреям… Пока наконец однажды ночью уезжать уже не стало поздно. В последний раз я видел родителей и двух сестер, когда их выводили из телячьего вагона на запасном пути в каком-то городишке, о котором никто прежде не слыхал. Меня оставили в живых — я был молод, здоров и силен — и определили в рабочие. Я не знал, что участвую в строительстве крематория… Грубо говоря, копал себе могилу. Здоровье, конечно, начало сдавать из-за недостаточного питания, и, оглядываясь назад, я отчетливо понимаю, что через несколько недель или месяцев мне предстояло обратиться в пепел… Но однажды в лагерь прибыл новый врач. В моих бумагах было отмечено, что у меня есть опыт в фармакологии, и меня направили работать к нему. Звали его Эрнст Крюгер, и он был протеже, другом, а позднее — соперником Йозефа Менгеле. Франк помолчал.
— Полагаю, вы знаете, кто такой Менгеле?
— Конечно, — ответил Чейс. — Кто же не знает?
— Я не знаю, — сообщил Длинный.
— Менгеле называли Ангелом смерти, — объяснил Франк. — Он работал врачом в Аушвице[24]и получал удовлетворение, не спасая, а отнимая жизни, причем самыми ужасными способами. Менгеле любил экспериментировать на заключенных: пытал их с единственной целью узнать, сколько они могут выносить боль; кромсал близнецов, чтобы увидеть, насколько они в действительности схожи; пересаживал глаза, чтобы выяснить, приживутся ли они; замораживал или варил женщин и детей, чтобы установить, как долго они будут умирать. В конце войны Менгеле бежал и жил потом в Парагвае и Бразилии.
— Его так и не поймали? — спросил Длинный.
— Нет. Он утонул несколько лет назад на одном из бразильских курортов — во всяком случае, так говорят. Утверждают, что есть медицинские доказательства, но для меня Менгеле не умрет. Тот факт, что подобный человек мог существовать, что Бог это допускает, означает, что частичка Менгеле должна существовать в темных углах души каждого из нас.
— А ваш врач, этот Крюгер, был такой же, как Менгеле? — задал вопрос Чейс.
— Столь же отвратителен, как Менгеле, — ответил Франк, — и столь же жесток. Но умнее, с более сильным, хотя и извращенным воображением.
— Какого рода извращенность?
— Он решил узурпировать власть Бога. Он на самом деле хотел создать новый биологический вид.
— За каким чертом? — спросил Длинный.
— До определенного момента он просто хотел доказать, что способен это сделать. Но потом, по мере того как он выполнял все новые и новые работы, по мере того как успех следовал за успехом, слух дошел до верхушки нацистской иерархии. На него рекой полились деньги, посыпались поощрения… Воображение Крюгера переросло в настоящую манию величия: он решил создать расу воинов-амфибий.
Длинный хотел что-то сказать, но Франк прервал его:
— Не забывайте, сороковые годы. Тогда не было ядерных подводных лодок с неограниченным временем автономного плавания, только-только изобрели акваланг — человек еще оставался в море чужаком. Представьте себе создание с интеллектом, знаниями, подготовкой и жестокостью человека, но в сочетании с возможностями самого могучего морского хищника.
— Боже, — проговорил Чейс, — нацистские касатки[25].
— Не совсем. Даже более разносторонние, — поправил Франк. — Киты должны дышать, а создания Крюгера в этом не должны были нуждаться. Они могли бы оставаться под водой сколь угодно долго, погружаться на тысячу футов, закладывать мины, преследовать корабли. Крюгер хотел сделать их практически неуязвимыми.
— То есть он был псих, — вставил Длинный.
— Не обязательно, — вмешался Чейс. — Помню, я читал о профессоре из Дьюка, он пытался сделать то же самое в шестидесятых. Начал с мышей: добился того, что они дышали жидкостью и не тонули. Выяснилось, что при дыхании жидкостью устраняется возможность кессонки. Один раз он имитировал подъем мыши с тридцати атмосфер до уровня моря за три секунды — для ныряльщика это значит подняться на поверхность с глубины в тысячу футов со скоростью семьсот миль в час. Мышь выжила. Он не видел препятствий для того, чтобы проделать такую же штуку с человеком. А прекратил опыты только потому, что исчезла потребность в результатах: на сцену вышли роботы, дистанционно управляемые подводные аппараты, батискафы — они могли прекрасно работать на глубине, и без риска для людей. Но профессор был уверен, что смог бы создать человека-амфибию, франк кивнул и подтвердил:
— Теоретически создать человека, дышащего водой, было бы не очень сложно. В конце концов, мы вышли из волы: в жидкости живет зародыш, и на разных стадиях развития у него обнаруживаются зачаточные плавники и даже жабры. В общем-то, мы и сейчас дышим жидкостью — в том смысле, что в легких содержится жидкость, без которой они не могут работать.
— Так вы говорите, что Крюгер добился успеха? — спросил Чейс.
— Почти, — сказал Франк. — Он бы наверняка сделал это, продлись еще война. Его сдерживало качество подопытного материала — рабы, слабые, больные, истощенные. У многих развивались инфекционные болезни после первоначальной трахеотомии, а поскольку антибиотиков тогда не было, они умирали. Некоторые не выживали при прокачке через легкие физиологического раствора и фторуглеродов. Но у Крюгера имелся неистощимый запас материала, и работа продвигалась. А потом откуда-то с высот командной пирамиды — может, лично от Гитлера — пришел подарок, идеальный объект. Генрих Гюнтер был физически идеальный ариец, шести с половиной футов ростом и с мускулатурой античной статуи. На Олимпиаде тридцать шестого года он завоевал медали в толкании ядра, метании копья и молота и сделался чем-то вроде национального героя. Его зачислили в СС, он стал офицером, и когда началась война, перед ним, казалось, открылась блестящая будущность. Бесстрашный и безжалостный. И совершенно бессовестный. Убийца. Кроме того, он был не вполне вменяем, но тогда этого не заметили. Человек замкнутый, жил один и, очевидно, годами убивал людей — в основном проституток и бродяг. Это выяснилось только после того, как он однажды вечером впал в безумие в пивной и убил троих. Думаю, сегодня Гюнтеру поставили бы диагноз «сексуальная психопатия» или «параноидальная шизофрения», а в сорок четвертом определили как маниакального убийцу. Его приговорили к расстрелу и почти уже привели приговор в исполнение, но кто-то решил, что он может сослужить рейху последнюю службу. Его отправили к нам.
— Вы работали с этим парнем? — уточнил Чейс.
— Работали над ним. С Крюгером. Несколько месяцев. С ним обращались как с тигром. В промежутках между операциями его держали в клетке, кормили сырым мясом, делали витаминные инъекции, а также выполняли анестезию и программирование достаточно сложными даже сегодня методами: обратная биосвязь, воздействие на подсознание… Он был почти готов, Крюгеру оставалось сделать только один последний шаг, но к лагерю подошли союзники. Однако Крюгер был одержимым и не желал прекращать эксперимент. Убегая, он взял Гюнтера с собой… Как и большинство из тех нацистов, кто ожидал обвинения в военных преступлениях, Крюгер выбрал маршрут в Южную Америку. Напоследок мы накачали Гюнтера препаратами, положили в бронзовый контейнер, наполненный концентрированными фторуглеродами и
