взгляда от Его глаз. И чувствую, говорит, в себе радость от моего вдруг вспыхнувшего верноподданичества; передо мной, говорит, не горделивый от своего происхождения капризный ребенок, но – Повелитель, с полным пониманием своего предназначения быть Царем. Живость, отзывчивость, простота, сердечность, но и требовательность, и уверенность, что Его предназначение понимают Его подданные – вот что единым сгустком смотрело на синодала. И я, господа братья и сестры, сожалею только об одном, что не мне пришлось стоять под тем взглядом, и никогда уже не придется. Нас сверлят теперь другие взгляды!..
Эх… ну а возник бы вопрос о малолетстве Наследника, регентом у него должна быть только Татьяна – это уже готовая Царица! Ее я видел чаще, слышал о Ней больше – поп полковой Уланского Лейб-гвардии полка Ее Императорского Высочества – мой большой приятель. Великая Княжна Ольга – шеф драгун, свой полк навещала на Пасху, на полковой праздник и на свои именины – три раза в год. Великая княгиня Татьяна своих улан – три раза в неделю. Поначалу, генерал-майор Лихарев, комполка, каждый раз со страхом и неприязнью ожидал визита – понятное дело, надо ублажать высокую гостью, сопровождать, лакировать обстановку, нервничать самому и нервировать подчиненных. Оказалось – ничего этого не надо, особенно ублажать и лакировать, правда, нервничать приходилось. Первое, что Она сделала, это организовала первый в русской армии комитет офицерских жен, с собой во главе, женотдел. И первый на ковре перед ней предстал поручик Гречев, бабник, дуэлянт, пьяница и хулиган, пропивший жалованье и побивший очередной раз жену, о чем та с плачем и пожаловалась Председателю комитета.
Глава 30
Поручик Гречев являл из себя личность, непрошибаемую никем и ничем. Как его только не увещевали, и кто с ним только не беседовал! Мой приятель уланский поп полковой, как он сам говорил, давно на нем все гвозди крестом забил, справку о том, что он в Великий Четверг причастился, выдавал по слезной просьбе комполка, который поручика, как и все, кроме баб, на дух не выносил, но из-за того, что по сравнению с его бесстрашием и боевым пылом, все остальные его качества значения не имели, не списывал его, и даже когда искренне желал, чтоб его убили, искренен был наполовину. Вообще-то, в буянстве его особенность была, он не врал, буяня, и, ежели что – все брал на себя. Ни одна из женщин, с кем он блудил, не слышала от него «люблю», а уж ему с этим словом они табунами на шею вешались, зная, между прочим, что женат. Нынче слово «люблю» произнести, что плюнуть, ну и цена ему, прости Господи, соответствующая. Отвечал он своим бабам так: «Любить не умею никого, даже жену, но что другое – запросто!» – и хохотал при этом. – Кто заинтересовался – в очередь! – хохот пуще. Очередь не иссякала… Однажды, вдруг, срочное построение их эскадрона, офицерское. Комполка вопрошает: господа офицеры, десять фляг спирта, для протирки коней предназначенных, таинственно исчезли, то есть, похищены, вместе с телегой, на коей они стояли; лошадь от телеги распряжена и не похищена…
– Протерли оптику, – вздохнул командарм, разливая.
– Поручик Гречев выступает два шага вперед. Я, говорит, один все уволок и уже выпил. Комполка к нему подскакивает: «Как это ты один? Там тонна вместе с телегой!» А тот и отвечает: «А мне плевать, сколько там; я, как выпью, поезд вместо паровоза протащу…» Вообще, «а мне плевать» – его любимое и почти единственное звукосочетание, которое от него слышали. Я, говорит мой поп уланский, раз пятьдесят это слышал в мою сторону, когда на исповедь звал. В карты играет, продулся, пистолет вынимает, давай, говорит, назад, а то пристрелю. И стрелял. Ему говорят: карточный долг – долг чести!.. Прости, Господи, честь надумали… А он свое: «А мне плевать». А бывало, опять же продуется, вскочит, пистолет свой на стол кидает, говорит, через час принесу, а не принесу – застрелите. И всегда приносил – то ли грабил кого, то ли из дома тащил, продавал… Стрелял в людей без счету, правда, ни одного смертоубийства не было, одни ранения… Идя «на ковер», он тоскливо маялся и зевал, ему было совершенно плевать, как и на всех, на Председателя женсовета, которую он никогда не видел. Несчетное число раз его таскали на всякие разные «ковры», но впервые он должен был предстать перед дамой, отчего его маята, по мере приближения к «ковру» перерастала в ярость, и он собирался откровенно хамить, думая начать хамство с демонстративного рыгания во весь свой, ароматизированный водкой, огромный рот с выбитыми в драках зубами.
Он вошел в кабинет и окаменело застыл, едва не столкнувшись с Ней в дверях. Она стояла в полуметре от него и тихим взыскующим взглядом, наполненным еще чем-то, смотрела ему в глаза. О том, что никакие взгляды пронять поручика Гречева не могли, об этом и говорить излишне: мать и жена, плача и стеная, на коленях перед ним не раз стояли и уж так его глазами умоляли!.. «Переглядеть», чтоб пронять, поручика Гречева не мог никто. А стоящая перед ним этого делать и не пыталась, просто «еще что-то», обволакивающее тихий, скорбный взыскующий взгляд – это была любовь, которая струилась из огромных темно-синих глаз, на него обращенных, от которых приготовившийся хамить поручик Гречев не мог оторваться, – отец Василий вздохнул задумчиво. – И слово-то это, «любовь», давно уже в наших мозгах и устах совсем не то, что вложено в него, означает…
– Словеса наши тусклые, – добавил Иван Хлопов.
– Точно. Еще раз за нас, братья и сестры, за то, чтоб нам нашу тусклость за свет не считать. Да… А любовь, что из Царевниных глаз изливалась на остолбеневшего поручика Гречева, и была такой – неземной, той самой, что не стенает, не умоляет, не орет, не грозит, не упрекает – она терпит все, она ЛЮБИТ, она выше материнской любви, по земным меркам абсолютной, ведь сына-бандита мать все равно любит. И эта неземная любовь есть дар достойным от неземной силы, от Небесной. Этих достойных – единицы, и у нашей Царевны Татьяны этот дар есть. Все мы бессознательно всю жизнь ждем увидеть такую любовь, на себя направленную, чувствуем-знаем, что, встретив ее, сразу узнаем, и – ужасаемся встречи, если таковая случается, ибо это всегда неожиданное столкновение. И выворачивается наша совесть наизнанку… У всех заложена способность узрения ее, никто мимо не пройдет, даже
