Мазурских болот, в братской могиле… – кадык у барона Штакельберга вдруг задвигался, щеки задрожали. – Прошу прощения, господа… да не пялься ты на меня!..
– Да ладно тебе, – «штабная крыса» обнял своего «командарма». – Самому выть охота.
– Ну вот, ушел, говорит мой поп уланский, с «ковра» с поющей душой, сижу у себя, собираюсь идти в Дивеево телеграфировать, и тут вламывается ко мне раб Божий поручик Прохор Гречев! Я, говорит, весь назад подался, перекрестился, ну, думаю, все, убивать пришел – настолько он страшен был. Его сампосебешный всегдашний-то вид жуть и трепет наводил, а тут, говорит, вообще… А он вдруг – бух на колени, справку о причащении на стол кидает, деньги туда же и кричит: «Батюшка, жалование мое сам жене отдай, боюсь, говорит, не донесу, и давай исповедуй прямо сейчас, не то – убью». Так и сказал. Ну, мой поп уланский жить хочет, и приказание исполнил незамедлительно. Говорит, во всей моей жизни не было у него страшней исповеди, хотя, в общем-то, все грехи его стандартные: мордобой со стрельбой, пьянство да блуд – это и так все знали. Но как выходило! Едва оконное стекло от вопля его не лопнуло, по полу катался, рычал… Вышло все, однако, милостию Божией… От него водкой несет, но – причастил его поп уланский, взял на себя, вижу, говорит, умрет сейчас, если не вкусит Тела и Крови Христовой. Неделю поп полковой подняться не мог – в сердце вступило. Владыка Питирим всю эту неделю не пил, не ел, на коленях стоял перед ракой Александра Невского, молился. И я, грешный, сподобился молитвенно соучаствовать с Владыкой – поднялся тогда поп уланский… А сейчас и не знаю, жив ли, уланы ведь тоже предали и Шефа своего и Державу… Ну вот, а генерал-майор Лихарев с тех пор шефа своего полка стал ожидать, ну, как голодный – обеда: чего-то сегодня долго не едет? Потому как половину груза жизни полковой она на себя взяла. Помнится, и смех и грех, я свидетелем был, в сушилку вошла, где нижнее солдатское белье висит, и щупает: мокрое еще. И видит, идет солдат и снимает белье, в тележку складывает. Почему, спрашивает, снимаете, не высохло же еще?! Приказ – отвечает. Чей?! Ну, тут и приказывающий возник, поручик. Что, спрашивает, высохло? Тот мямлит, мол, да. Ну, а она ему: «Ну вот и отлично; свое белье снимайте, а вот это «сухое» – одевайте, немедленно». Разворачивается и уходит. Снял, одел, как приказано, бедный поручик… А куда денешься?.. С тех пор непросохшего белья солдаты не носили.
А поручика Гречева сам Государь хоронил, и шеф полка присутствовала. А отпевал владыка Питирим… Немцы артподготовку начали, а он полк в атаку поднял, что противоречит всем уставам и вообще… И первым за ним знаете, кто поднялся? Сестры милосердия. В атаку как пехота шли, потому как для коней местность та совсем не приспособлена. А в том месте к вражеским окопам было ближе всего. Пулемет их все перекрывал, головы не поднять. Всю ленту на себя принял… Сестры и те, кто за ними бежал, уже пуль пулеметных избежали. Рывок исполнил поручик Гречев с боевым кличем, как у нашего командарма ОТМА. Собственно, и боя-то не было, сдались они все, кто в окопах был, когда наши на них свалились. И предполагать не могли, что наши атаку начнут, наступать ведь немцы собирались, артподготовку начиная. Граф Келлер, командующий нашего третьего конного корпуса, куда уланский полк входил, узнав о нежданной нашей атаке, среагировал оперативно: корпус предстоящего перед ним противника разгромил напрочь. Сам граф поручика Гречева до походного храма на руках нес…
Глава 31
– Келлер, говорите? – спросил барон Штакельберг, сморщив лоб. – Я когда телеграммы комфронтов подшивал… там и его телеграмма была. Почему-то Алексеев его запросил, хотя он не комфронта, а комкор. Единственный из всех ответил, что жизнь положит за родного Государя, просил разрешения со своим корпусом идти на Питер. И если серьезно, то вот готовый командарм для ОТМА.
– А жив ли? – спросил отец Василий.
– Вчера был жив, – ответил штабс-капитан. – Как вы, батюшка изволите выражаться, турнули его, точнее, он сам турнул себя. Телеграмму я от него вчера с ба-альшим удовольствием передал порученцу Корнилова: «Всех вас, – телеграфирует, – предателей, передавлю и водружу императорский штандарт над Белокаменной».
– А чего ж молчишь-то? – полковник поднял недовольные глаза на штабс-капитана.
– Где ж молчу? Вот, говорю. Оденем, думаю, в оклад нашу «Воительницу», и – к нему. Он в Киеве сейчас. А перед Царевной Татьяной все на колени встанем…
– Вырицу проезжаем, – сказал Николай Николаевич, глядя на черное, ночное окно.
И все повернули к окну головы. Пристанционные огни промелькали, и вновь стучащая колесами ночь глядела на ОТМА из окна и пепел с гарью из трубы ласкал его стекло, как сказал бы великий Блок, если б сидел в этом поезде. А сестра Александра думала, горько вздыхая, что, если бы, вместо Георгиевского полка послал бы Государь этих четырех дяденек с поездной бригадой Николая Николаевича, то все, возможно б, пошло по-другому, а что на станции Вырица никто б их не задержал – это совершенно точно, и господину-товарищу Бубликову пришлось бы ох как ответить за свои приказы перед этими дяденьками.
«Выброшенный» у своего министерства господин-товарищ Бубликов сидел в своем кабинете перед стаканом коньяку и, ни о чем не думая, отчаянно дышал глубокими вздохами. Поезд со страшной четверкой отправлен, от Центробалта, в лице его номинального председателя, садиста, алкаша и бабника, Павла Дыбенко, только что отбрехался: «Не знаю, не был, не видел, ждал, не дождался, никуда не выходил, разбирайся со своими сам». О том, что Бубликов был причастен к разгрому Гангутского десанта, у Павла Дыбенко, естественно, и мысли возникнуть не могло. Глядя на стакан с
