На улице настоящая осенняя погода — воздух прозрачен и желт, как немытый стакан, деревья постепенно расстаются с листвой, а дворовые коты занимают места на теплотрассе. Мы с Настенькой чинно идем по улице, похожие на двух влюбленных. Собственно, это почти правда. Настенька сверкает глазами, заглядывает мне в лицо и то и дело порывается взять меня под руку.
В арке неподалеку от магазина стоят два ханыги в состоянии прострации. Вернее, стоит только один, а другой опирается на него. Они тупо смотрят на нас и очень душевно покачиваются. Потом стоящий ханыга сплевывает сквозь зубы, а висящий поднимает голову и тихо говорит:
— Уитёк… Давай бросим курить…
Настенька прыскает в кулачок, а я неожиданно вспоминаю о чем-то очень важном.
— Подожди, — говорю и скрываюсь в дверях магазина. Настенька смотрит на меня через стекло грустными глазами.
Возвращаюсь я с баночкой коктейля для нее и бутылкой портвейна для себя.
Садимся на лавочку в парке. Я смотрю на гуляющих людей, на парочки, точно так же сидящие на скамейках, на жирных голубей с перебитыми лапами; на низкое небо и оранжевое солнце — оно плюется удивительным светом, похожим, скорее, на жидкость. Меня знобит.
— Странно, — говорит Настенька. — Столько раз сидела здесь с подругами, а с тобой все кажется совсем другим. Как будто…
— Посадили новый парк?
— Ага. Или нет — парк тот же. Только через много лет, а все, кто здесь ходит — призраки. Бр-р…
— А у меня вообще постоянно такое ощущение, — говорю я и делаю хо-ороший глоток портвейна.
— И тебе не страшно?
— Нет. Мне нравится быть призраком. Нравится смотреть на мир с другой стороны. Единственное, чего я боюсь, это стать такими, как они, — я киваю на ближайшую компанию. — Живут, руководствуясь парочкой древних инстинктов и чувством подражания, которое вытесняет всю индивидуальность. Стадное чувство заменило мораль. Мне страшно стать таким же и навсегда завязнуть в этом болоте.
Настенька хмурится.
— Но если не завязнуть в этом болоте, не сможешь жить, — говорит она. — Человек — социальное существо, он обязан как-то подстраиваться под общество. Иначе тебя сожрет одиночество.
— Это точно. Мне ужасно одиноко, но по-другому я не могу.
— У тебя же есть Галилей.
— Галилей? Это я есть у него. Как прикольный знакомый, как интересный собеседник. Да, чёрт возьми, он вполне может вытащить меня из горящей избы, но ему до фени мои моральные протесты.
Настенька берет меня за руку:
— А кроме Галилея?
— А кроме Галилея — никого.
— По-моему, ты обжегся на своей любви, — говорит Настя. — Они боятся тебе сказать, только глупо извиняются, но здесь нужно резать по-живому, чтобы не потерять правду.
— И в чем правда?
— Она не любила тебя, ты знаешь. Теперь тебе кажется, что все твои чувства к кому-нибудь могут быть преданы. Это заколдованный круг: пока ты снова не научишься верить в людей, они не будут верить тебе. Полюби людей вокруг, и ты увидишь, как все изменится.
— А за что? Я и себя-то не люблю.
«Понимаешь, я не люблю самого себя. Поэтому я могу полюбить только того человека, который не любит себя. Но поскольку этот человек будет похож на меня, а я себя не люблю, получается, что я буду любить его весьма странной любовью».
— Я люблю тебя, — говорит Настенька.
Я молчу.
— Ты не один, — говорит она.
— Я бы очень хотел сказать тебе то же самое, поверь. — Настя коротко вздыхает и отворачивается. — Но никогда не скажу.
— Вот твоя беда. Ты не позволяешь любить себя тем, кому это на самом деле нужно. — Она пытается вырвать свою руку, но я не отпускаю. Подношу ее к губам и тихонько дышу в раскрытую ладошку.
— Может, потому что хочу сберечь тех, кто мне действительно дорог?
Настенька слабо улыбается.
— Я пойду, — говорит она. — Там Пачина, наверное, жрать хочет.
— Спасибо тебе, Настя.
— А морс ты пей, я вечером еще сделаю…
Глядя ей в спину, я одним махом высасываю остатки портвейна и непослушными пальцами набираю номер Галилея.
— Чувак! Как дела? — раздается в трубке.
— Мне очень тяжело жить без автомата, — говорю я. — А так нормально.
— Ну вот есть у тебя автомат, — отвечает Галилей, — и что ты станешь с ним делать?
— Убью всех!
Галилей ржет:
— И меня?
После секса ты моментально заворачивалась в одеяло и вставляла сигарету в зацелованные губы. Я прижимался к тебе, пытаясь получить еще хоть немножко тепла. «Уйди», бросала ты, поворачиваясь к ноутбуку и запуская пасьянс. Я курил на кухне и срывал злость на хомяке. Потом отбирал у тебя нутик и выковыривал из одеяла…
Много позже, засыпая на моей руке, ты преображалась. Я всегда с трепетом ловил этот момент. Морщинки вокруг твоих губ исчезали, ты вздрагивала и превращалась из домашней стервы в маленькую хрупкую девочку. Я любил эту девочку так сильно, что хотелось кричать.
Стерву приходилось терпеть.
Мало кто из наших знакомых догадывался, что прячется под холодной и циничной маской. Я узнал сразу. Сам такой же.
Деньги у нас были общие. Некий артефакт денег. Все, что мы зарабатывали вдвоем, тут же уходило на твою одежду, компьютерные железки и контрацепцию. Немного оставалось на еду. Готовила ты отвратительно. Я — не лучше.
