кустарник мимо пересохшего колодца. Было уже довольно темно, но я там ходил не раз, к тому же окно людской ярко светилось в темноте, так что сбиться с пути было никак невозможно.
В тот момент, когда я проходил мимо колодца – близенько так проходил, – рядом раздался стон; стонал человек, лежавший где-то в кустах. Привидений я не боюсь – я вообще, можно сказать, ничего не боюсь, но тот человек стонал так, что у меня душа ушла в пятки. С минуту я стоял ни жив ни мертв, не зная, что предпринять. Но человек снова застонал, и я, раздвинув ветки, бросился на звук.
Там, под лавровыми деревьями, я нашел незнакомого мужчину. Мне показалось, что у бедняги не все в порядке с головой, и я решил, приподняв за воротник, втащить его в дом. И тут он, не поднимаясь с земли, схватил меня за руку и, насколько я мог разглядеть в темноте, взглянул на меня серьезно-серьезно и печально-печально – взглянул, значит, и спросил, как меня зовут, кто я и зачем иду в Одли-Корт.
По тому, как он говорил, я понял, что это человек не простого звания, а джентльмен, и поскольку он был со мной вежливым и не чванился, я ему также отвечал уважительно.
«Мне нужно уйти отсюда, – сказал он, – но так, чтобы меня не видела ни одна живая душа. Я лежу здесь с четырех часов дня, у меня почти не осталось сил. Мне нужно уйти отсюда, но запомните, никто не должен меня видеть».
Я сказал ему, что это нетрудно устроить, но про себя подумал: может, то, что я по первости решил насчет его головы, я подумал правильно, потому что при таких муках только чокнутый беспокоится о том, чтобы исчезнуть незаметно.
«Не могли бы вы помочь мне перебраться куда-нибудь в другое место, где я мог бы переодеться в сухое, – спросил он, – но, – повторил он, – сделать это незаметно».
К тому времени он уже нашел в себе силы приподняться и сесть, и я заметил, что правая рука у него висит свободно, и всякий раз, когда он ее задевает, он морщится от боли.
Я показал на руку и спросил, что случилось.
«Сломана, друг мой, сломана, – тихо ответил он. – А потом, обращаясь не столько ко мне, сколько к себе, добавил: – Разбитые сердца и сломанные руки заживают не скоро».
Я сказал ему, что могу отвести его в дом моей матушки, где он обсушится, обогреется и поест.
«А она сможет сохранить все в тайне?» – спросил он.
«Сможет, – ответил я. – Если нынче вечером вы ей выложите все государственные тайны, какие знаете, к завтрашнему утру она забудет их начисто».
Ответ мой, похоже, его устроил. Он встал, но тут же навалился на меня, потому что был страшно слаб и ноги его почти не держали. Поддерживая его, чтобы он не упал, я почувствовал, какой он мокрый и грязный.
«Где это вас так угораздило? – спросил я его. – Вы, часом, не из местного пруда выбрались, сэр?»
Он ничего не ответил, похоже, даже не услышал вопроса. Когда он встал на ноги, я увидел, что джентльмен ладно скроен, выше ростом и шире меня в плечах.
«Отведите меня к своей матушке, – попросил он, – и дайте переодеться во что-нибудь сухое. Я вам хорошо заплачу за труды».
Я знал, что ключ от ворот всегда оставляют в замке, и повел джентльмена к калитке, уверенный, что этой дорогой мы выберемся отсюда наверняка.
Так оно и вышло. Бедняга еле переставлял ноги. Я повел его через луга и привел в дом к матушке, зайдя не с улицы, а со стороны огородов, а поскольку время было куда как позднее, его, как он того желал, в наших местах не видела ни одна живая душа. А потом матушка разожгла огонь и подогрела ему ужин, приготовленный для меня.
Только сейчас, сидя у огня, я разглядел его как следует. Нет, ей-богу, впервые в жизни видел я человека в таком… Даже не знаю, как сказать. Я уж говорил, что был он весь в грязи и зеленой тине, так мало этого, руки у него были сплошь исцарапаны и страшно кровоточили, и кожа с них была сорвана в нескольких местах.
Я начал стаскивать с него одежу, и он подчинился мне, как малое дитя. При этом он все сидел и смотрел на огонь и тяжко вздыхал, будто сердце его было готово вот-вот разорваться от горя. Видать по всему, он даже не соображал, где находится, и не видел нас, и все смотрел и смотрел прямо перед собой, и только беспомощно болталась его сломанная правая рука.
Глядя на его руку, я понял, что дело дрянь, и хотел было послать матушку за доктором Доусоном, но бедняга тут же пришел в себя и начал кричать, что никакого доктора ему не нужно, потому что он хочет, чтобы о том, что он побывал у нас, знали только мы двое.
Тогда я сказал, что пойду куплю для него бренди, и он согласился. Я отправился в пивную, и, когда пришел туда, было около одиннадцати, а когда вернулся домой, часы пробили одиннадцать.
Бренди оказался очень кстати, потому, что джентльмена трясло так, что аж зубы стучали. Мне пришлось силой разжать ему челюсти, прежде чем я влил ему в глотку спиртное. Он сделал несколько глотков, затем его разморило, и он, сидя тут же, у печи, начал клевать носом. Тогда я сбегал и принес одеяло. Я набросил его на джентльмена, и отвел того наверх, и уложил его спать на складную кровать. Матушку я также отправил спать, а сам сел у камина и, не давая огню потухнуть, присматривал за джентльменом до самого утра.
Проснулся он внезапно и тут же заявил, что ему беспременно, прямо сейчас нужно отправляться в путь.
Уж я его уговаривал и так, и эдак, но он стоял на своем, и я надел на него его одежку, которую высушил и вычистил, пока он опал. Он был бледен, на лбу здоровенная ссадина, и я умыл ему лицо и перевязал ему голову носовым платком. Он с грехом пополам напялил на себя пиджак, застегнул его у горла и оставил правый рукав пустым, потому что не смог продеть в него сломанную руку. Все, что на нем было, висело, как на пугале. Он поминутно охал и стонал, а синяков да ссадин на нем было – просто страсть! И все-таки он решил идти, и я не посмел его удерживать.
«Какой здесь ближайший город, откуда можно доехать до Лондона по железной дороге?» – спросил он.
Я сказал ему, что ближайший город Брентвуд.
«Очень хорошо, – сказал он. – Если вы проводите меня до Брентвуда и найдете мне там хирурга, который осмотрит мою руку, то за все хлопоты я дам вам пять фунтов».
Я сказал ему, что с радостью сделаю для него все, что он пожелает, но до Брентвуда добрых шесть миль, так что я сбегаю к соседям и одолжу двуколку.
Тут он снова замотал головой и напомнил, что хочет удалиться незаметно, а потому предпочитает уйти пешком.
Пришлось идти пешком. Каждый шаг давался ему с превеликим трудом, но те проклятые шесть миль он таки одолел, и, скажу я вам, сколько живу, такого упорства я не встречал ни в ком и никогда.
Брентвудский хирург посоветовал ему остаться в городе и подождать, пока полегчает, но джентльмен и слышать ничего не хотел и все торопился в Лондон, и тогда хирург, обработав руку лекарствами и соорудив для нее перевязь, отпустил упрямца на все четыре стороны.
Роберт Одли вздрогнул; прошлое внезапно ожило в его памяти, и он вспомнил Ливерпуль, портовую контору, свои бесплодные поиски и того клерка, что окликнул его в последний момент и сообщил о некоем пассажире, который взял билет на корабль «Виктория-Регия» примерно за час до отплытия; то был молодой человек с рукой на перевязи, назвавшийся каким-то настолько расхожим именем, что Роберт тут же его забыл.
– Когда хирург перевязал ему руку, – продолжал Люк, – джентльмен попросил:
«Дайте мне карандаш; до отъезда мне нужно кое-что написать».
Хирург усмехнулся, покачал головой и, указав на правую руку джентльмена, сказал:
«Этой рукой вы сегодня – и в ближайшее время – ничего не напишете».
«Вы правы, – сказал молодой человек, – тогда я напишу левой рукой».
«Может, я напишу – под вашу диктовку?» – предложил хирург.
«Нет, спасибо, – сказал джентльмен. – Помощь вашу принять не могу, потому что письма мои будут сугубо личными; но, если вы дадите мне пару конвертов, буду вам весьма обязан».
Пока хирург ходил за конвертами, молодой человек левой рукой вытащил записную книжку из кармана пиджака. Обложка ее промокла и загрязнилась, но внутри листы остались чистыми, и джентльмен, вырвав
