Комбатант

этим в одиночку, без Штепанека. Как вам идея?

– Она действительно захватывающая, – сказал Бестужев. – Получается, всякий, вернувшись вечером домой, сможет сесть к аппарату и, вместо того чтобы отправляться в кинотеатр или оперу, получать фильмы и спектакли, так сказать, по подписке на дом?

– Именно. Да что угодно – спектакли, лекции, проповеди, кафешантанные номера… – профессор ухарски подмигнул. – У меня есть сильное подозрение, что значительная часть людей предпочтет великим драмам Шекспира канкан в исполнении парижских танцовщиц, не зря же на один театр приходятся десятки кафешантанов, мюзик-холлов и прочих заведений невысокого пошиба… Такова уж человеческая природа, смешно думать, что на первом месте будут оперы и лекции по минералогии… Признаюсь вам честно: идею эту я не сам придумал, а почерпнул из фантастических романов Робида… не доводилось читать? Жаль, великолепная гимнастика для ума и великолепно освежает мозги после напряженных ученых занятий… Ну, вы вполне поняли мою мысль?

– Да, конечно, – сказал Бестужев.

И подумал: уж не эту ли идею собирается использовать против своих обидчиков заокеанский миллионер Хейворт? Чрезвычайно похоже. Конечно, если эта штука распространится в массовом масштабе подобно телефону, она не истребит кинотеатры совершенно – но финансовый ущерб им наверняка нанесет огромный. Все, кто располагает мало-мальским достатком, захотят приобрести подобный аппарат: не нужно выходить из дома, особенно в ненастную погоду, не нужно далеко ехать, не будет опасений, что сосед по креслу в кинотеатре окажется совершенно неподходящим субъектом, вульгарным, скверно пахнущим, а то и подвыпившим… Несказанное удобство!

– Профессор… – начал он задумчиво. – А вам не кажется, что это устройство убьет театр? Оперу?

Профессор прищурился:

– Мой юный друг, а разве фотография убила живопись? Разве тот же кинематограф убил театр? Даже если кинематограф станет звуковым, даже если во многих домах появятся синемафоны, какая-то часть людей будет по-прежнему ходить в театр, чтобы увидеть спектакль не на экране, а в исполнении «настоящих», живых актеров… или попросту для того, чтобы других посмотреть и себя показать, как это в привычке у нашего светского общества, для коего выход в театр – не приобщение к сокровищам духа, а всего-навсего еще один светский обычай… Театр, конечно, не умрет… а вот кинотеатры, сдается мне, если и не захиреют окончательно, то резко уменьшатся в количестве…

– Боюсь, их владельцам это не понравится, – осторожно сказал Бестужев.

Профессор развел руками:

– А что прикажете делать? Поступь технического прогресса, знаете ли… В свое время пароходы значительно потеснили парусники, поезда разделались с пассажирскими дилижансами, перевозившими пассажиров меж городами. И так далее, и так далее… Против прогресса, простите за вульгарность, не попрешь. Особенно когда на новшествах можно хорошо заработать…

– Вы говорили об этом со Штепанеком?

– Ну конечно! Я ему рисовал вдохновляющие перспективы…

– И он…

– Он категорически отказался этим заниматься. Для него это, изволите видеть, скучно и неинтересно. А впрочем, впрочем… – профессор остановился перед Бестужевым, задумчиво поскреб затылок. – Не исключено, что причины тут крылись гораздо более прозаические. Над синемафоном пришлось бы работать не год и не два. Штепанеку же хотелось славы и денег сейчас. Знаете, что мне приходит иногда в голову? Что Лео, как это ни прискорбно, увлечен материальной стороной дела гораздо больше, чем мне показалось сначала. Сейчас я даже по-иному начинаю смотреть на его желание непременно отдать аппарат именно военным. Возможно, я дурно о нем думаю, но мне начало представляться, что мотивы тут другие… Что он не имя свое хочет обессмертить подобно Шрапнелю или Галифе, а просто-напросто помнит, что военные обычно самые щедрые покупатели технических новинок по сравнению с чисто гражданскими отраслями… Возможно, я к нему несправедлив, но в эти дни я подробно вспомнил наши разговоры и споры, и закрадываются именно такие подозрения… В конце концов, мало ли изобретателей, трудившихся в чисто гражданских сферах, чьи имена стали нарицательными? Я бы очень хотел ошибаться, но теперь не знаю, что и думать…

«Если он прав, это нам создаст дополнительные трудности, – подумал Бестужев. – Человек с подобными стремлениями вполне способен переметнуться к тому, кто ему заплатит больше – а Луиза располагает гораздо большими суммами, нежели те, что выделены на это дело российским военным ведомством… Значит, нужно ее опередить во что бы то ни стало…»

– А вы сами, в одиночку, не способны работать над схожим аппаратом? – спросил Бестужев.

– Увы, увы… – не без грусти признался профессор. – Видите ли, мой юный друг, практически все открытия и изобретения четко подразделяются на две категории. Если можно так выразиться, массовую и эксклюзивную. Изобретения «массовой» категории обычно делаются в нескольких странах чуть ли не одновременно – как это было, скажем, с паровозами, пароходами, пулеметами, телефоном и множеством других вещей. Зато «эксклюзивные» изобретения – продукт уникальный, следствие, скорее, озарения, склада ума, нежели рутинной работы в определенном направлении. Здесь все упирается в одну- единственную, неповторимую личность. Простой пример: электрическая лампочка. Множество изобретателей в Старом и Новом Свете ломали голову над тем, как создать устройство, пригодное для промышленного производства. Однако успеха добился один-единственный, русский Лодыгин, именно он придумал лампу с металлической сетью накаливания. Хваленый американец Эдисон всего лишь усовершенствовал его изобретение, хотя и любит пошуметь о себе как об «отце лампочки». Точно так же обстоит и с дизель-мотором: многие пытались его создать, но запатентовал, изобрел мой соотечественник Рудольф Дизель, чье имя мотор сейчас по праву и носит. А если, упаси господи, с Дизелем и Лодыгиным в юности, в детстве произошел бы несчастный случай? Боюсь, у нас и сегодня не было бы ни электролампы, ни дизель-мотора…

– Вы хотите сказать, что так же обстоит…

– Вот именно, – решительно сказал профессор. – Поверьте на слово знатоку своего дела. Именно так обстоит и со Штепанеком. Его изобретение – как раз из категории эксклюзивных. Пока что никто не в состоянии повторить его работу… и я тоже, как ни грустно признаться. У меня есть кое-какие соображения по поводу того, как могло бы работать устройство для звукового сопровождения телеспектроскопа – но без Штепанека я не в состоянии эти идеи претворить в жизнь. Ну вот так вот выпало, что он – гений! – Профессор в нешуточной досаде встряхнул сжатыми кулаками. – Капризный, себе на уме, кажется, одержимый жаждой злата – но гений… Работу которого никто пока что не в состоянии повторить. Тем более, что значительная ее часть, как это обычно и бывает, в патенте не изложена и хранится исключительно в голове моего незадачливого ученика. В науке, в технике, в инженерном деле такое случается чаще, чем принято думать. Пренеприятнейший тип… но гений, неповторимый и единственный, гром его разрази!

…Полковник Васильев выглядел чуточку озабоченным.

– Ну что же, – сказал он, задумчиво глядя на людный перрон. – Наблюдения за вами не было. Правда, в такой толчее могут преспокойно замешаться десятка два агентов, которых даже опытный человек не вычислит…

Бестужев сказал:

– Но когда я покупал билет, ездил на вокзал, за мной не было слежки, уж в этом я совершенно уверен.

– И дай-то бог… Что вы улыбаетесь?

– Когда за мной прибыл фиакр, чтобы отвезти на вокзал, одна из лошадей извозчика сронила на мостовую несколько катышей…

– И что же?

– Старая казачья примета, – сказал Бестужев. – Это к добру и успеху. Во время японской кампании в нашем отряде служило немало казаков, я от них многое узнал. Если лошадь казака, уезжающего на войну, испражняется, – добрый знак, казак вернется целым и невредимым. Если помочился конь, – либо убьют казака, либо ранят, в плен возьмут, коня убьют. Самое скверное у них считается, если при выезде фуражка с головы упадет, – тут уж верная смерть, и близехонько.