остальные занимались рыбой.
Она шла сплошным потоком; мальчишки, стоя по колено в воде, цепляли ее палками с набитыми гвоздями и выкидывали на берег к столам. За столами кету пластали пожилые и старые каза?чки и, напластав, перебрасывали девкам. Девки солили алые тушки и развешивали в балаганах. Горы рыбы лежали на берегу. Казаки по сопкам сбивали новые балаганы. Рыба торопилась, люди торопились.
Леонтий заговаривал с казаками.
Казаки ругали новый край, старые — с тоской, молодые — с ухарством.
— Тут не Дон, сеять тут и не думай… пшеница здесь не растет!
— Зато рыба какая!
— Рыбу, братец, не хаем…
— Рыбкой живем да пайком, — сказал молодой казак в синей рубахе, расстегнутой до пупа.
Леонтий ощущал жар солнца, видел тайгу, луга, усыпанные цветами, и не верил казакам.
Неужели хлеб здесь не растет?
Прошли по Сунгаче в Ханку. В этом огромном, но мелком озере серовато-мутные короткие волны сердито качали пароходик. Небо затянуло, сеялся мелкий теплый дождь. Тучи точно спустились на озеро и смешались с ним…
— Наделает делов нам этот дождь, — сказал механик.
Дождь казался Коржу пустяковым: мелкий, легкий, теплый! На таком дожде если и вымокнешь — не страшно.
В дожде, в тумане подошли к поселку Камень-Рыболов. Выгружали для купца Чугунникова мануфактуру, муку, соль, скобяной товар. Дождь перестал.
Леонтий пошел справиться о дороге на Никольское.
— Какие тут, братец, дороги! — сказал Чугунников.
— Как же, господин купец, я еще у себя на родине читал, что в Уссурийском крае построено сорок каменных церквей, дороги проведены, мосты наведены.
Чугунников сел на свои мешки.
— Слышите? — спросил он захохотавших молодцов.
Когда смех поутих, он заметил:
— А деньги на все это, видать, были отпущены, потому и писали. Да только не дошли они по назначению, господин смешняк! Рубль всегда к карману липнет.
Мужик, ехавший порожняком на Никольское, согласился подвезти Коржей.
В степи нестерпимо жгло солнце. Так не жгло оно ни в Сибири, ни на Амуре. Марья повязала платок по самые брови, юбку подоткнула; шла, опираясь на хворостину.
В степи было трудно, но в тайге, после Никольского, стало еще труднее.
Мелкий теплый дождь, действительно, наделал дел.
Узкую и зыбкую дорогу, полную ила и воды, усыпа?ли огромные валуны. Хозяин телеги утверждал, что валунов до тайфуна не было. Всюду лежали деревья, подмытые потоками.
— Вот и повстречались с уссурийской тайгой, — говорил Леонтий. — Зла, но хороша.
Ему нравилась непреодолимая сила жизни, которой дышало все вокруг.
Искусанный мошкой, в порванной куртке, мокрый и грязный до пояса, он испытывал радостное чувство от мысли, что будет здесь жить.
Только через две недели добрались Коржи до Раздольного.
Прежде всего Леонтий увидел бараки-казармы поста, в то время пустовавшие.
Шесть дворов расположились по склону сопки. Четыре избы были сложены на скорую руку, две срублены из настоящего доброго леса, просторно и приятно на глаз. Аносов остался в Хабаровске. Прощаясь, он предложил Коржам остановиться у него в доме: найдется у меня, мол, не только угол, но и лишняя комната.
А вот какой из этих домов аносовский? Стояли дома саженях в двухстах друг от друга, лицом к долине Суй-фуна.
Леонтий направился наугад к крайнему.
Во дворе увидел мужика, чистившего ружье.
— Нет, я не Аносов…. Я Хлебников. А ты, мил человек, из Владивостока? Из Сибири переселился? Переселенцев хвалю — стоит переселяться. Только слабым не советую переселяться. Ты из каких будешь?
Хлебников смотрел на Леонтия маленькими колючими глазами. Мужики засмеялись, разговорились и пошли осматривать дом. Три большие комнаты и кухня в полдома!
— По-барски! — заметил Леонтий. — Так, может, ты меня и приютишь?
— Что ж, раз ты пришел ко мне… Богатства много?
— Два ружья, два топора, пила, медный чайник, противень, кастрюля да ящик с инструментами.
— С таким богатством жизнь начнешь настоящую, — сказал Хлебников.
Коржи заняли угловую комнату.
2
С возвышенности, на которой расположилось Раздольное, открывалась суйфунская долина. На юг она тянулась неоглядно. На запад, через семь верст, начинались горы, и шли они к китайской границе, покрытые дубом, ельником, кедровником, пихтачом, и, чем дальше, тем становились мягче, синее, как тучи, собравшиеся у горизонта.
После недавних дождей Суйфун и притоки его текли широко, полноводно. Высокие буйные травы на релках прибили потоки, занес ил, замыл песок.
В первый же день, когда Марья спустилась к реке, чтобы по-хозяйски осмотреть, какая здесь вода, как ее брать и что это за речушки Грязнушка и Клепка, она увидела пятнистого оленя. Животное стояло в кустах и пило из ручейка воду. Олень хорошо нагулял тело, был чуть поменьше маньчжурской лошади, с тонкими сильными ногами, стройной головой и большими внимательными глазами, которые он скосил на человека, однако не ушел, прежде чем допил свою воду.
«Не то лошадь, не то коровенка, — подумала Марья, — и человека не боится… Значит, будет нам жизнь в этом краю».
Раздольнинские мужики — Хлебников, Бармин, Бурсов — охотники и земледельцы, у каждого по тридцати десятин.
У Аносова тоже тридцать десятин, но возделан — клочок. Аносов торгует, богатый человек, уважают его во всех деревнях, станицах и в самом Владивостоке. Еремей Савельич! С начальниками за руку здоровается.
Самый нижний, шестой двор — Новака, содержателя почтовой линии Посьет — Раздольное.
Русские деревни и поселки от Раздольного — верстах в пятидесяти — шестидесяти, иные в ста и более. Но здешним людям кажется, что это недалеко, рукой подать. Впрочем, казачьи станицы поближе.
Много деревень по ту сторону гор на берегу Японского моря. Идти к ним нужно через тайгу, по старой манзовской тропе на пост святой Ольги. Однако туда не ходят: трудно!
Огороды в Раздольном были хороши, но поля Леонтию не понравились. Овес, рожь, ячмень: редкий, мелкий колос.
Стоял на коленях и пробовал землю. Вся в мелком щебне, будто кто из мешка насыпал камень!
— Он-то и мешает! — сказал Хлебников.
— Тайфуны тоже мешают, — заметил Бармин, черноволосый, с бородой по всему лицу.
Бармин разбил на южном склоне сопки плодовый сад. Участок заботливо расчистил, открыл теплу, защитил от холода… Расти, зеленей, приноси радость!
Но сад зачах.
— А в тайге, на моем же участке, в ста шагах отсюда — груши, как башни, в три обхвата!
