— Добьемся, я думаю, и сада, — проговорил Леонтий. — Не может же быть!
Ему даже понравилось, что плодовый сад Бармина пропал. Не мог он здесь пропасть, а пропал. Значит, надо соображать, искать, побеждать.
Аносов не одобрял земледельческих затей своих односельчан: во Владивосток муку и фрукты привозят из Америки и Японии. Зачем же здесь мозолить душу? Привезут готовенькое, и сколько угодно. В Приморье нужно добывать то, чего в других местах нет… Вот лесом интересуются. Знакомый американец, капитан шхуны Винтер, говорил, что здешний кедр лучше орегонской сосны. Капиталы на этом кедре можно нажить! Охоту Аносов благословлял. Такой пушнины, как в нашем краю, нигде нет, Хлебников, хороший охотник, полжизни сдуру кладет на поле! А на полях у него овес да ячмень. То-то мир удивил. Манзы здесь на пушнине богатеют, а русский пришел и уперся, как бык, в землю!
Аносов дымил сигарой, остроносый, с русой бородкой, в синем пиджаке из заграничной материи.
— Вот и ты, Леонтий Юстинович, первым делом осматриваешь землю. На земле здешней не проживешь, силы отдашь! Хлебопашеством надо заниматься на Зее да на Амуре.
— Уж как-нибудь и в Раздольном, Еремей Савельеввич!
Осень здесь не походила ни на что. Леонтий, по правде говоря, боялся осени. Если трудно здесь после обыкновенных дождей, то каково будет осенью? Но осенью все выше поднималось небо, наливаясь синевой; солнечное тепло делалось нежнее, не утомляя жаром; солнечные закаты раскидывались все ярче, и Коржи по вечерам удивлялись красоте неба.
В сентябре приехал в Раздольное чиновник переселенческого управления Миронов.
Он внимательно расспрашивал Леонтия, откуда тот, что имел на родине, и расспрашивал так, что Леонтий, вначале при виде барина насторожившийся, вдруг стал говорить с ним без стеснения.
— Край здесь исключительный, — сказал Миронов. — Но требует труда и труда… И помнить надо, что это не Тула, не Рязань, да и не Омск.
Он закрепил за Леонтием двадцать десятин тайги и десять луга.
Вечером к Хлебниковым, у которых остановился Миронов, сошелся весь поселок.
Из кухни несся запах жареной кабанины. Дочь Хлебникова Глаша расстелила белую скатерть. Аносов поставил на стол пузатую бутылку с ромом.
— Чистейший! У Винтера взял бочонок… А слыхал я, ваше благородие, что английские военные корабли плавают возле берегов. Будто хотят поддержать Турцию и будто господин Занадворов полагал собрать отряд и посильно вооружить, потому что англичане высадятся либо в Патрокле, либо в Диомиде. Но будто адмирал сказал: не надо отрядов. У нас есть мортиры, будем бить перекидным огнем прямо в трубы ихних пароходов.
— Не высадятся они! — уверенно сказал Миронов. — Побоятся… Вот скоро будет почтовое сообщение с Хабаровкой. Рядовой третьего линейного батальона Батов пешком дважды прошел из Хабаровки во Владивосток. Тут, говорит, можно и дорогу проложить.
— Летом проехать напрямик — великое дело, — обрадовался Аносов. — Об этом пути еще Семенов, первый владивостокский житель, сокрушался. А ведь с чего Яков Лазаревич разбогател — с морской капусты! Прежде чем приехать во Владивосток, торговал в Ольге, а там китайцы добывали морскую капусту, он и насмотрелся.
— Разбогател Семенов на соболях, — заметил Миронов. — Скупил их у тазов и в Николаевске продал.
— На соболях… это конечно, потом он и жемчуг добывал. Вот золото и жемчуг, прости господи, — дары земные! Ваше благородие, еще ромку?. Гляжу, вы пьете его по-барски. Глоточками ром нельзя пить, рот сожжет. Ром нужно вливать в горло… Винтер меня научил. Удалец капитан: шхуна пятьсот тонн, а поперек океана ходит!
Аносов налил кружку и, закинув голову, стал пить, почти не глотая. Когда он опустил руку, лицо его было багровым.
После ужина Миронов долго курил во дворе. Он был одним из старожилов края. Восемнадцать лет назад, в июне 1860 года, прибыла в южные воды эскадра под начальством адмирала Козакевича. Прапорщик Комаров и сорок нижних чинов 4-го линейного батальона высадились в бухте, известной под названием Порт-Мэй, и основали пост Владивосток. А Миронов имел поручение крейсировать от Кореи до св. Ольги и описывать берега со всевозможной точностью. Он высаживался, жил в манзовских и тазовских деревушках, знакомился с бытом и природой края, все более сживаясь с ним, любя его, все собираясь вернуться в Россию и чувствуя, что уехать ему невозможно.
«Моя задача, — говорил он себе, — понять и изучить край, чтобы Россия знала, чем она владеет».
И еще он думал, что Дальний Восток должен заселиться толковыми, энергичными людьми, и тогда, несмотря на все препятствия, чинимые нераспорядительностью властей, петербургских и местных, Дальний Восток станет действительно русской землей.
К нему подошел Леонтий. Заговорили о полях, которые плохо родят.
— А ведь должны, ваше благородие!
Миронов оживился. Он считал, что землю на Уссури надо возделывать во что бы то ни стало. Только тогда край станет русским, когда здесь вырастет хлеб, посеянный русскими руками. Рассказывал, какой зверь водится в тайге и в море. Рассказывал о стадах китов, о нерпах на островах южнее основа Козакевича, о жемчужных и устричных банках. Перечислял редкие породы деревьев.
Потом задумался и сказал:
— Вот что еще надо тебе знать, Леонтий Юстинович… В крае мы, русские, не одни. В тайге живут охотничьи племена, кое-где китайские промышленники, а по Иману, Даубихэ и Майхэ ты встретишь и китайские деревни. Сюда уходят крестьяне из Шаньдуня, Чифу и Маньчжурии от гнета чиновников и помещиков. Так-то, Леонтий Юстинович…
Не скоро заснул в эту ночь Леонтий. В комнате было душно. В приотворенную дверь тянуло пряной ночной свежестью. У Аносовых пели. Должно быть, Бармин и Бурсов зашли к нему выпить еще по стакану рома. Женские голоса звучали тонко и меланхолично: пели сибирскую песню о бродяжьей доле.
3
С собой Леонтий привез дробовые ружья. На родине они были хороши, для уссурийской тайги не годились.
Пошел к Аносову. Жена Аносова коптила в сарае дичину, горьковатый душистый дымок тянулся по двору.
— Насчет винчестера или винтовки? — спросил Аносов. — Дело это весьма и весьма сурьезное.
Он сидел в своем магазине. На полу, на прилавке, на полках водка, спирт… бочки, банки, бутыли, бутылки…
— Без этого в Уссурийском крае не живут, — сказал Аносов. — Употребляешь?
— Не больно часто.
— У нас научишься.
— Ну, как сказать… что я не люблю, то не люблю.
Более скромное место, чем водка, занимали в магазине штуки мануфактуры, мыло, табак, спички, топоры, гвозди. Отдельно лежали дробь, порох, охотничьи ножи.
Ножи Леонтию не понравились: сталь жестка и рукоятки неудобны.
— Американские?
— Из Америки, первый сорт…
— Первый, да не тот! Порох тоже американский?
— Не из Тульи же везти! Два рубля пятьдесят копеек фунт.
— Так вот, Еремей Савельич, насчет винчестера…
— Дело это, брат, сурьезное, — повторил Аносов, — винчестер могу достать. Но, во-первых, я не знаю, какой ты охотник… уток ты мне таскаешь, но ведь за уток винчестера я тебе не дам. Винчестер идет в
