сто рублей! За него надо расплачиваться мехами, пантами, тигром… А разве ты понимаешь, как добывать панты? Ты здесь человек новый.
Голубые глазки Аносова поблескивали, острая светлая бородка торчала над воротником.
— Чего не знаем, тому научимся, Еремей Савельевич. Но за винчестер ты спрашиваешь сто рублей… Это в каком же смысле?
— Сто рублей клади на стол, Леонтий Юстинович!
— Спасибо за соседскую услугу. Как ты думаешь, Еремей Савельевич, зачем я пришел на Уссури?
— А этого я уж не могу знать. Твое дело.
— Пришел потому, что не люблю неправды. Здесь привольно. Почему же ты хочешь богатеть неправдой?
Аносов прищурился.
— Это сто-то рублей за винчестер — неправда? Уморил, уморил! С виду человек обстоятельный — жена, сын, а уморил… Богатству моему завидуешь, ей-богу! А и все-то богатство — гвозди да табак.
Он стал серьезен.
— Богатство от бога, — сказал он назидательно. — У кого много — тому прибавится, у кого мало — у того отнимется. Бедным-то и церкви не построить. Что бедный? Тьфу!
— Не о бедности я, а о справедливости!
— Беспокойный человек! Ведь я рискую: какой ты охотник, мне неведомо! Должен же я на риск накинуть?
Леонтий пошел из лавки.
Он шагал широким гневным шагом. «Какой ты охотник, мне неведомо!»
Хлебников чистил во дворе винтовку. Глаша подшивала к ичигам кусок кожи.
Лицо у Глаши круглое, а взгляд темных глаз пристальный, как у отца. Она была хороша не столько лицом, сколько всеми своими повадками, разговором, движениями, улыбкой.
— Ну что? — спросил Хлебников. — Купил?
— Дай-ка стрельнуть из твоего разок… Бьет как?
— Бьет точно.
— Ну, раз бьет точно… — Леонтий приложился.
Он сбил птицу, кружившуюся над двором. Желтоперый коршун камнем падал вниз.
— Отец! — крикнула Глаша. — Дядя Леонтий тебя, гляди, обстреляет!
Леонтий облегченно вздохнул: «Вот какой я охотник!»
— Такую цену, понимаешь, заломил — сто рублей!
— С нового берет. Он еще мало с тебя спросил!
— Ну его к черту, сам сварю винтовку. Дай только осмотреться.
На следующий день после разговора о цене винчестера Аносов повстречал Леонтия у реки и подмигнул ему:
— Долго на меня не серчай, понадоблюсь тебе.
— На тебя, Еремей Савельич, серчай не серчай — как с гуся вода…
Осенью Леонтий и Семен валили и разделывали деревья для избы. В тайгу на охоту не ходили, охотились по опушке на птиц и козуль…
4
До Владивостока было девяносто верст тайгой, через осыпи и кручи, по трудной тропе; но зимой, когда замерзал Амурский залив, дорога была легка.
Ехал Леонтий вместе с Аносовым и Новаком. Снег ровно прикрывал двадцативерстную ширину залива и мягкие невысокие горы на западе. Новак содержал почтовые станции от Посьета до Раздольного. Станционные избы у него крепкие, пятистенные, крытые тесом. Лошадей на каждой станции по две пары, работники, кухня для проезжих.
— Цена лошади сорок пять — пятьдесят рублей, — говорил Аносов. — Вот и посчитай… Он еще и капустным промыслом занимается… продает в Шанхай. Морскую капусту собирают для него китайцы.
Новак ехал впереди в небольшом возке.
Возок остановился. Новак вышел размяться, краснощекий, с глазами навыкате, в шапке с длинными собольими ушами.
— Заедем к Седанке, господа хорошие…
— Кто это Седанка? — спросил Леонтий.
— Манза, китаец, седой… Вот и прозвали его Седанкой.
Розвальни и возок свернули в узкую долину по снежной пелене речки. Фанза Седанки стояла под гранитной стеной, укрытая от северо-восточных ветров.
На шум голосов вышел высокий китаец в стеганой ватной куртке, в желтых широких улах. Он был сед, однако не стар.
— Знакомые приехали! — улыбнулся он. — Один знакомый — хорошо, два — шибко хорошо.
В фанзе маленькие оконца, нары, накрытые шкурами, пучки сухих трав по стенам, — должно быть, это их терпкий запах перешибал запах дыма. На круглой кирпичной печке кипел медный чайник.
— Соболевал нынче? — спросил Аносов.
— Мало-мало.
— Ну, тогда показывай, что есть. — Аносов подмигнул Новаку.
— Соболя нет, никакой мех нет, — сказал Седанка, вынимая из печи пампушки.
— Как нет, что? ты, друг! — недоверчиво воскликнул Аносов. — Су Путину, что ли, продал?
У Седанки действительно не было ничего.
Десять лет назад он пришел сюда, на эту небольшую речку, впадающую в Амурский залив. На родине ему грозила смертельная опасность: он потребовал справедливости у сильного человека! В неравной борьбе Ван Дун лишился имущества и должен был потерять жизнь, но бежал в уссурийскую тайгу.
Десять лет Ван жил спокойно, летом возделывал около фанзы небольшое поле, осенью, до снегов, соболевал. Край отошел к России, и маньчжуры — сборщики податей — не появлялись в китайских зверовых фанзах, в нанайских и удэйских стойбищах. Однако в этом году сборщик появился снова, сам маньчжурский начальник Аджентай!
Ван даже глазам не поверил, увидев Аджентая, расстегивавшего меховую шубу, чтобы показать свою куртку военного начальника. Солдаты рассыпались по двору.
— Что ты смотришь на нас так неприветливо? — усмехнулся Аджентай. — Радоваться должен: свои пришли!
— Случились какие-нибудь важные изменения? — осторожно спросил Ван.
— Случились, случились! Давай пушнину.
Солдаты обыскали фанзу и положили перед начальником все, что нашли.
Потом варили Ванову чумизу, ели его редьку, капусту и копченую кабанину. За день они съели почти все запасы, заготовленные охотником на зиму.
Утром Аджентай уехал.
Сейчас у Вана русские. Сидят Новак, Еремейка и с ними незнакомый высокий, чернобородый человек.
— Кушай чай, кушай пампушка.
— Пампушки я люблю, — сказал Аносов, — как просфора, честное слово, крута и не посолена.
— С соленым маслом ее, — посоветовал Новак.
— Что же мне делать с тобой, — сказал Аносов, — я тебе товары привез… Больно хороша материя, у тебя же все штаны прохудились.
Он вынул из мешка штуку синей материи, развернул.
Это была гнилая реденькая даба, которая сейчас же поползла под пальцами Леонтия.
