раскаляющегося угля наполнил маленькую кузницу.
— А ширина, никак, два с половиною дюйма?
— На этот раз глаз у тебя верный. Длина — аршин десять вершков.
На наковальне Леонтии приспособил стальную бабку. Раскалил полосу, положил ее на бабку, и Марья стала бить молотом по железу точными короткими ударами. Железо быстро принимало форму желобка.
— И не подумал бы, что она у тебя такая, — сказал Хлебников про Марью.
— Женщина, брат, — человек великий! — Леонтий засмеялся, вспоминая, как Марья впервые восемнадцать лет назад взяла в руки молот. Тогда она была по-девичьи тонка и молот хотя взяла твердо, но с опаской. Теперь брала без опаски. Платок, чтобы не мешал, она сбросила на плечи, лицо разгорелось, губы сжаты… Эх, молотобоец!
В углу прислонился к стене стальной стержень.
— Подай-ка!
Хлебников подал.
— Стой, стоп, куда кладешь — приваришь! — Леонтий насыпал в желоб толченого рога, стержень лег в полудиаметр полосы, удары молота стали легкими, частыми, Леонтий осторожно завертывал кромку.
— Света не заслонять! — крикнул он Бармину, просунувшему голову в дверь.
— Неровно, Леня!
— Сам вижу.
Снова раскалил полосу, снова положил под молот, придавая ей ровность, гладкость.
Кончался день. В доме жарили олений окорок. Глаша зажарила и для себя, и для постояльцев.
— Что ж ты для нас… — начала было Марья.
— А как же… вместе с Семеном оленя добывали.
На третий день ствол, кованный на восемь граней, был готов. Леонтий продел сквозь него волос, натянул на лучок и проверял на свет правильность. Когда обнаруживал места, плохо проваренные, и ямки, снова раздувал горн, снова Марья бралась за молот. Винтовку он хотел сделать безукоризненную.
— Попадать-то из этого ружья будете, дядя Леонтий? — спросила Глаша: ей все не верилось, что Корж сработает настоящую винтовку.
Леонтий не ответил. Взяв стальной прут с приваренной на конце шарошкой, вставил в ствол и, осторожно подворачивая прут, прострагивал канавки.
Через неделю винтовка была готова. Вот она, с простым, неполированным ложем.
Собрались мужики. В самом деле на вид хороша. И нетяжела, и к плечу удобна… А вот как в стрельбе?
— В стрельбе? — сказал Леонтий. — Мне и самому до смерти интересно, как она в стрельбе. Дай-ка патрончик, Хлебников!
— Жалко, коршуна нет, — засмеялась Глаша, вспоминая давний выстрел Леонтия.
Она сбегала за пузырьком. Поставила на камень в двухстах шагах. Леонтин волновался, делая этот первый выстрел из своей винтовки, — и не только потому, что много было положено труда, но и потому, что вокруг стояли люди, смотревшие на него с сомнением и любопытством, и он как бы держал экзамен.
Этот первый раз он целился дольше обыкновенного.
Вместе с выстрелом пузырек исчез…
Винтовка стала переходить из рук в руки. Стреляли Хлебников, Бармин, Аносов…
— И даже как бы мало отдает, — сказал Бармин.
— Ну, уж насчет отдачи, дело не в мастере, — заметил Хлебников.
— А почему? Мало ли какие у мастера секреты?
— Прижимай, когда стреляешь, покрепче к плечу, вот и весь секрет.
Марья в честь торжества напекла пирогов и приглашала к столу.
— Теперь ты человек, — сказал Хлебников. — Теперь ты здесь царем будешь, такой стрелок! Меня перешибает, — признался он с удивлением Аносову.
— Мы с этим человеком будем в дружбе, — говорил Еремей Савельевич, выпивая стакан ханшина. — Мы здесь с тобой дело поставим. Пей, Леонтий! Марья, что же ты ханшина не пьешь? Неочищенный, но забирает.
— Дела мы здесь не поставим, — возразил Леонтий. — У меня на многое есть думы. Одни винтовки варить — спасибо.
— Сваришь пару винтовок, по дешевке уступлю винчестер.
— С тобой, Еремей Савельевич, опасно иметь дело. Каким товаром торгуешь — гнильем! Что давеча Седанке продал? А за сколько?
— Ну, братец, ты у нас тут дурака не валяй, и за гнилье, и за цену в ноги поклонись! У Су Пу-тина, думаешь, лучше или у Линдгольма? У Винтера беру, у американца, первый сорт. Так насчет винтовочек…
— Посмотрю, — сказал Леонтий.
Он сделал еще четыре ружья. Одно — Хлебникову, два, по три рубля пятьдесят копеек за каждое, продал Аносову, четвертое припрятал для Седанки.
6
В начале марта пришла весна. Дул теплый ветер, солнце припекало, земля лежала черная, влажная. Но вдруг налетел тайфун, схватил землю морозом, замел снегом… Зима держалась неделю, потом опять уступила весне. Коржи корчевали свой участок. Дом должен был стать на склоне горы, лицом на юго-запад, а фруктовый сад Леонтий решил разбить не на южных склонах, как Бармин, а на северных.
Бармин полюбопытствовал:
— Думаешь, почудишь — так пойдет?
— Сад пойдет. Через несколько годков будут на ветках яблочки и груши. Это в России, Бармин, хорошо садить деревья на южном склоне. Что получилось с твоими грушами, почему они засохли? Думаю — потому, что в конце февраля на южном склоне пригрело их солнце, пробудило соки, а в марте ударил тайфун с морозом, Было так в прошлом или в запрошлом году?
— И в прошлом, и в запрошлом. Каждый год так.
— Друг мой Бармин, где у тебя разум!
Наутро после этого разговора Леонтий вышел нарубить сучьев. Во дворе у Бармина кричали жена и семилетняя дочь. Бармин бежал по двору с ружьем.
— Что за чертовщина! — встревожился Леонтий и поспешил к соседу, как был, с топором.
— Что такое у вас?
— Пошла я в коровник, а оттуда кровью в нос бьет и что-то тяжелое шебаршит и дышит…
— Эге, да крыша-то у вас, смотрите…
Крыша коровника, из ветвей, соломы и земли, была проломана.
— Медведь или тигр, — решил Бармин, — беги, дочь, за Хлебниковым.
Из коровника доносилась возня. Леонтий подошел ближе.
— Не подходил бы! — предостерег Бармин.
Тот, кто был в коровнике, теперь ломал стену, пытаясь выбраться на волю.
— Не подходил бы! — повысил голос Бармин.
Шум усиливался. Посыпались глина, щебень, высунулась лапа, и сразу отдалился огромный кусок стены. Показалась полосатая голова.
Тигр и человек смотрели в глаза друг другу. Яростные с желтой струей глаза тигра, умные и беспощадные. И такие же глаза в эту минуту были у человека.
Еще усилие — тигр выпростает плечо и выскочит.
Леонтий ударил его топором между глаз.
