Он торжественно поставил ее в угол.
— Денек обождете, — сказала Марья, — сухари не готовы…
В угловой охотничьей комнате Леонтий и Хлебников осматривали и чинили снаряжение: вьючные сумки, обувь, охотничьи костюмы, точили ножи, проверяли патроны и винтовки, Седанка сидел на скамье, курил и сообщал последние новости. По его мнению, пантовать надо в долине Майхэ.
— Там горы высоки, — заметил Леонтий. — Особенно между Супутинкой и Баталянзой.
— Пантовары пошли туда.
— А пантовары — супутинские?
— Конечно, его. Все пантовары его. Других пантоваров Су Пу-тин не пускает. Третьего года наведался с маньчжурской стороны пантовар, повел дело самостоятельно. Осенью его нашли убитым! Говорят — хунхузы! Однако хунхузы не трогают супутинских!
Марья вынула сухари из печи. Как всякая хозяйка, она радовалась тому, что они хороши. Глаша заглянула в кухню.
— Дух-то какой, ровно куличи!
— Уж ты наговоришь! — запротестовала довольная Марья. — У вас-то, поди, во сто раз лучше…
— У матери тесто хорошо, а у вас лучше… И, кажется, вся-то сдоба у вас — крыночка молока да три яйца.
— Больше и не нужно.
Рассыпала на полу, на полотняной скатерти, рис и стала выбирать камешки, потому что в рисе всегда, даже в первом сорте, остаются камешки.
Голос Семена слышен сквозь стену. Семен рассказывает отцу, как Аносов охотится на пятнистых оленей. Человека олень теперь побаивается, а коней нет. Аносовские кони на берегу Суйфуна паслись рядом с оленями. Вот Аносов и догадался, сел на коня и поехал к оленям. Олени подняли головы, смотрят, ничего не понимают. Подпустили диковинного коня на пять шагов, Аносов застрелил из винчестера шесть оленей, смеется и похваляется: «Леонтий там и Хлебников ноги бьют, силу изводят, а я подъехал на коньке и взял то, что мне нужно».
— Где можно взять, Аносов уж возьмет, — заметила Марья.
Утром, завьючив двух коней, охотники направились к реке Поповке.
Подступали сопки, синие в утреннем воздухе. Степь, равнина — хорошо. А горы лучше. Горы возвышают человека. Они всегда красивы, безобразных гор нет. Всегда они говорят человеку, и всегда что-то недосказывают… А ведь это хорошо, Седанка!
Седанка курит и идет широким шагом.
11
Высокая и крутая сопка, у подножия которой стали табором охотники, имела на южной стороне много мысков и прилавков, покрытых обильной травой. Среднюю часть горы захватила тайга. Здесь, в сыром сумраке, точно отсутствовала жизнь иная, кроме растительной. Но зато она была могуча: корни, листья, стволы, ветви переплетались в непроходимую чащу.
Ближе к вершине тайга редела, выступали голые скалы, дубы росли низко и кряжисто.
Оленухи весной держатся поближе к берегу моря, где дуют сильные южные ветры, где нет мошки, а горные склоны поросли орешником и леспедицей. Пантачи же предпочитают скалы и осыпи вершин, только изредка в ясные дни спускаясь к морю посолоновать.
В ясный день охота трудна: пантач чуток и никого к себе не подпускает.
Охотники варили рис, смотрели в ясное предвечернее небо, примечали движение ветра, аромат деревьев и трав, поведение птиц, дымку на горизонте, решая — переменится погода или нет.
Погода переменилась среди ночи: потянул южный ветер. Сначала теплый, он с каждой минутой делался прохладнее. Очевидно, над морем туман и дождь. Леонтий и Седанка вышли из шалаша.
— Мало-мало холодно! — сказал Седанка. — Охота будет!
Заморосил дождь. Очень темно: ни сопок, ни неба, ни моря. Дождь легко шуршит о листья шалаша. Пропали запахи. Не будет, пахнуть и след человека. Седанка курит свою ганзу, медленно разгорается и притухает красный глазок.
Леонтий лежит, опершись на локоть.
Велика Россия, а вот эта ее частица особенно ему люба, здесь человек в единоборстве с природой. Со зверем таежным борется и побеждает. Земля тоже, хочет не хочет, начинает поддаваться ему. Когда с поля под Раздольным выбрали мелкий щебень, принялась пшеница. Правда, еще скудноватая, — должно быть, нужно вывести свой, приморский сорт… Победить зверя и землю! Побеждать землю сладко!
Седанка спрятал ганзу и пьет из чайника воду.
— Если завтра, Леонтий, возьмем два оленя, надо сразу на коней и в Цимухэ.
Немного погодя он говорит:
— Твоя винтовка хорошо бьет… — говорит для того, чтобы напомнить про подарок и про то, что дружба, скрепленная им, нерушима. — Есть у меня в Китае знакомый человек Ли Шу-лин. Когда я вернусь домой, я расскажу ему про тебя.
— А ты хочешь вернуться домой?
— Надо дело делать, Леонтий. Знаешь, какое дело? — Он опять закуривает ганзу.
Он рассказывает, какое это дело, подыскивая слово за словом и часто спрашивая: «Леонтий, понимаешь?»
Леонтий понимал.
— Машинка, обман… надо долой!
— Вот как получается, — задумывается Леонтий. — Россия без конца и краю, богата всем. А вот царская правда — для народа кривда… Что царю хорошо, то народу плохо. У вас, видать, тоже так. А Ли Шу-лин кто такой?
Седанка рассказывает про сельского учителя Ли Шу-лина.
Леонтий слушает, мысли его идут все дальше; громче шуршит дождь о настил шалаша, зябче становится. Седанка закрылся своими барсучьими шкурками, Леонтий завернулся в одеяло.
Вышли на охоту, едва рассвело. Леонтий натянул штаны из чертовой кожи, фланелевую рубашку, покрепче у лодыжек стянул ичиги.
Дождь сечет легкий, косой — будто совершенно пустячный дождь, но скоро взбухнут ручьи, зашумят с гор потоки…
Олень, пользуясь туманом и дождем, должно быть, уже спустился на травяные прилавки. Мягкая трава стала от дождя еще мягче, беззвучно ступает по ней человек. Самое чуткое звериное ухо не поймает шороха, тем более что дождь шуршит, успокаивает, располагает к покою, к дреме.
Вышли на обширный прилавок, поросший высокой, сочной травой. Далеко внизу море, смешанное с дождем, тучами, пронизанное серым светом. И этот серый, тусклый свет — везде. Едва проступают в нем мутные, затуманенные дождем склоны сопок.
Но явствен в нем след оленя на мокрой траве.
Вот он шел здесь, вот пасся, переступая осторожно с ноги на ногу…
Фланелевая рубашка мокра, ичиги полны воды. Леонтий торопливо развязывает ремешки, разувается, выливает воду… Седанка исчез. Посветлело, видна тяжелая, мрачная в дожде громада сопки. И тихо, тихо. Вот какой мир: дождь, море, сопки, ветер — все тихое, и в этой тишине крадется охотник.
След оленя вьется по краю прилавка. Если зверь все время держится по этому крутому склону, то стрелять его трудно — раненный, он покатится с кручи.
Стрелять нужно с толком. По этому поводу Леонтий уже спорил с Хлебниковым. Тот, когда встречает зверя, теряет хладнокровие, глаза загораются, и он бьет, лишь бы убить. А такая охота ни к чему.
След описал восьмерку и опять повернул к краю прилавка.
Леонтий увидел пантача. Животное пасется и слушает, но не оглядывается. Ветер не доносит до
