Петербургские письма

доверие между всеми соответственно местам и заслугам, но никогда не отдавать его кому-нибудь одному. Посему здесь никогда не будет первого министра во всей силе сего слова. Император обладает порази­ тельным талантом издалека распознавать всякого, кто хочет под­чинить его своему влиянию. Я не вполне уверен, что с ним могли бы сравниться такие люди, как Хименес² и Ришелье³ Тысячу раз слышал я обвинения Императора в подозрительности и даже при­творстве, но всегда отвечал на это: «Господа, здесь ваша вина: не обманывайте его, тогда не будет и подозрений». И потому я от всего сердца оправдываю Его Императорское Величество. Более того, мне представляется, что в обычное время таковая система весьма хороша. К несчастью, она совершенно неприменима при нынешних обстоятельствах, когда Россию может спасти только огромная власть, врученная одному человеку, не подверженному ни возражениям, ни обвинениям. Но сего Император никогда не сделает. И поэтому он будет побежден. Я бесконечно сожалею о нем, ибо безошибочный и основанный на опыте такт убедил его в том, что нет такого выдающегося человека, которому бы он мог вполне довериться. Общественное мнение не указывает ему ни на одного генерала. В 1805 году превозносили фельдмаршала Камен­ского⁴ <...), но скоро все увидели, что прав Император и Камен­ский лишь опасный безумец особого рода, совершенно непригод­ ный для дела. Сегодня нет даже общественного мнения, и я с го­речью повторяю: их побьют.

2. Еще одна великая несообразность сей монархии. Сделайте милость, объясните мне ее, г-н Кавалер, et eris mihi magnus Apollo[65]

Монархия сия есть и должна быть военной, но откуда взялась тогда непримиримая вражда между двором и армией, столь не­примиримая, что если двор появлялся в армии — все рушилось и ни один придворный никогда не выиграл ни единой баталии? Не углубляясь в причины сего, ограничимся лишь признанием тако­вого положения. И для монарха, который пожелал бы придать более веса какому-нибудь генералу, было бы весьма политично сделать вид, что он отдает его на съедение мелким интригам ца­ редворцев: доверие и любовь армии к нему сразу же возросли бы. Катина⁵ и Суворов⁶ суть превосходные примеры сказанному. <...)

<...) что же будет делать сей превосходный Император, под­вергнувшись нападению, на которое указывают все признаки? Отправится ли он к армии? Но в ту минуту, когда нога его ступит на землю военного лагеря, голова каждого генерала сразу же раз­двоится: одна половина будет занята единственно Императором, чтобы неотступно следить за его особой, вызнавать, что он хочет, к чему склоняется и чего боится. А вторая половина раздвоится еще раз, и половина этой половины увязнет в интригах, так что для противудействия неприятелю придется всего четверть головы.

Если же Император останется в Санкт-Петербурге, возникнут два средоточия интриг: одно в армии между протежируемыми офи­церами и другое — в столице, состоящее из их родственников и доброхотов. Мы видели сие на примере войны в Молдавии. Князь Трубецкой⁷ и граф Строганов⁸ сцепились с генералом Камен­ским ⁹ Они вернулись сюда, и говорят даже, будто были прогнаны своим генералом. Здешние их сторонники изо всех сил стараются разрушить репутацию Каменского. Но я полагаю, что сей послед­ний надежно защищен самим характером Императора, который отнюдь не легковерен и у которого достаточно мудрости, чтобы не вступаться в сии интриги. Зато сами приехавшие весьма довольны собой, и никому не известно, на чьей стороне правда. Возможно, национальный характер и обстоятельства вынуждают повелителя к таковому поведению; но вести подобным образом войну противу Наполеона просто невозможно. Тут требуются совершенно другие силы. <...)

Все, что благоразумный государь может сделать в теперешнее время, — это произвести своего рода революцию: поставить еди­ное и грозное военное командование с неограниченной властью и до некоторой степени воспроизвести кое-какие революционные формы в системе поощрений и наказаний. На достойное и даже удачливое сопротивление можно рассчитывать лишь в том случае, если никакое важное командование не будет отдано придворным офицерам. Но возможно ли подобное? Я не очень в это верю. Сле­довательно, и т. д.

3. Теперь о третьей причине, отнимающей у меня надежду и весьма смущающей мое перо. Я часто имел случай писать вам о Великом Князе. Это брат Императора. Что я могу сказать? Мне приятно, что в нем много природного ума, и он не чужд порывам щедрости, каковые можно уподобить просветам в ночи. Я ни в чем не могу жаловаться на него, а, напротив, должен лишь восхвалять, особливо за то, что касается сына моего. И мне хотелось бы ска­зать о нем как можно больше хорошего. Но! Но! Опять-таки что сказать вам? Никто в России не может понять, почему предо­ставлена сему Принцу возможность делать все, что он пожелает. Совсем недавно он получил еще больше власти над гвардией, а это хуже, чем две или три проигранных баталии. 3д^0ь не по­нимают ни того, кто' все сие делает, ни потворствующего этому. Как бы то ни было, но характер сего Принца и его манера дер­жать себя с людьми, вкупе с военной неспособностью, неизбежным следствием солдафонства, подают самые верные и радужные на­дежды Наполеону. Перед лицом любой армии, в которой нахо­дится. Великий Князь, у него не будет затруднений.

4. Я изложил вам три достаточно основательные для опасений причины. Остается еще четвертая, сильнейшая сравнительно с про­чими и разъяснение которой потребовало бы целой книги. Поста­раюсь быть краток, но дать вам понятие о самом существенном.

Полагаю, русская нация есть единственная в свете, чье просве­щение началось не в храмах. С египтян и до наших дней дети везде воспитывались священнослужителями. Здесь же покусились они создать человека, имея только ничтожные свои силы, что есть дело наитруднейшее изо всех. Воспоследовала полнейшая неуда­ча, и ничто не может сравниться с несчастным положением рус­ских. Цивилизация их, вместо того чтобы действовать наподобие нашей, то есть постепенно, возникла внезапно и к тому же в эпо­ху глубочайшего развращения ума человеческого. Бедствие сие усугубилось еще и тем, что Россия подпала под влияние той на­ции, которая была и самым главным органом, и самой прискорб­ной жертвой сего порока. Все язвы Регентства ¹⁰ в одночасье при­липли к сей несчастной России, начавшей именно с того, чем дру­гие кончали, — развращения. У меня нет слов, чтобы описать вам французское влияние в сей стране. Гений Франции оседлал гения России буквально так, как человек обуздывает лошадь. Противу сего превосходства нет иного лекарства, кроме религиозного чув­ства. К сожалению, оное совершенно здесь отсутствует, ибо там, где служители религии суть пустое место, пустым местом является и сама религия. Вы слышали, верно, разговоры о греческой вере, но таковой вовсе не существует. С внешней стороны религия рус­ских состоит в крестных знамениях и поклонах, а что касается духа, то это лишь машинальная и бессмысленная ненависть про­тиву римской Церкви. Религиозное безразличие проявляется здесь в самых причудливых видах. К примеру, это единственная страна во вселенной, где не интересуются верой у воспитателей юно­шества. Вполне обычное дело видеть в одном доме бонну-англи­чанку и католического учителя. Ежели турки преподавали бы му­зыку, танцы или математику, у русских были бы учителя-турки. Здесь есть закон, запрещающий подданному-протестанту перехо­дить в католичество, вернее, католическим священникам прини­мать в свою веру протестантов. Но ежели католический поддан­ный Императора пожелает обратиться в протестантизм, ничто сему не препятствует. Подобная почти невероятная непоследователь­ность лишь подтверждает то, о чем я только что сказал, а имен­но: здесь на самом деле нет иной религии, кроме вражды к рим­ской Церкви. Вот вам небезынтересная в сем отношении история.

161

Некоторое время назад свалился к нам, словно с неба, некий Фесслер^и, коему стал сильно протежировать г-н Сперанский (я уже дал вам достаточное понятие о сем персонаже). Сей по­следний хотел поставить его профессором еврейского языка и цер­ковных древностей в недавно основанной Невской семинарии, ко­торую предназначали в качестве питомника священников. Не успев обосноваться, Фесслер стал подавать поводы к множеству разговоров и тяжких подозрений. Говорили, будто он был капу­

цином, расстригся, чтобы жениться, стал протестантом и т. д. и т. д. Довольно многочисленная партия отрицала все это и пре­возносила его как человека столь же религиозного, сколь и уче­ного. Перед вступлением в должность Фесслер опубликовал ла­тинский проспект лекций, которые он намеревался читать в семи­нарии. Проспект сей обеспокоил духовенство и, по моему мнению, отнюдь не напрасно, ибо мне