Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

Глава LXVIII

Не смотря на полнолуніе, луна не показывалась тамъ, гд? ее можно было вид?ть, и ночь была темна;— госпожа Діана совершаетъ иногда прогулку къ антиподамъ, оставляя долины во мрак? и горы въ т?ни. Донъ-Кихотъ заплатилъ дань природ?, заснулъ первымъ сномъ, но не позволилъ себ? заснуть вторымъ; — оруженосецъ же его, напротивъ, засыпая, по обыкновенію, вечеромъ и просыпаясь утромъ, не зналъ что такое второй сонъ: видно онъ пользовался отличнымъ здоровьемъ и жилъ себ? прип?ваючи; потому что в?чно озабоченный, в?чно задумчивый Донъ-Кихотъ спалъ прерывистымъ сномъ. «Удивляетъ меня право, Санчо, твоя беззаботность», сказалъ онъ своему оруженосцу, пробудясь этой ночью; «ты какъ будто выл?пленъ изъ мрамора, или вылитъ изъ бронзы; въ теб?, какъ въ стату?, н?тъ ни чувства, ни движенія. Я бодрствую — ты спишь, я плачу — ты поешь, я изнемогаю отъ воздержанія, въ то время, какъ ты съ трудомъ дышишь, на?вшись по горло. И однако в?рному слуг? сл?довало бы разд?лять горе съ своимъ господиномъ, сл?довало бы хотя изъ простаго доброжелательства томиться его страданіемъ. Взгляни на св?жесть этихъ луговъ, на это уединеніе, заставляющее насъ бодрствовать сколько-нибудь въ тишин? этой ночи. Встань, ради Бога, отойди отсюда, и дай себ? наконецъ триста или четыреста ударовъ, въ счетъ т?хъ, которыми назначено теб? разочаровать Дульцинею. Умоляю тебя, сд?лай это, не заставь меня, какъ въ прошлый разъ, приб?гнуть къ насилію; у тебя я знаю грубая и тяжелая рука. Если ты хорошенько отстегаешь себя, мы проведемъ остатокъ этой ночи въ п?ніи; я стану оплакивать въ п?сняхъ моихъ разлуку, ты — сладость в?рности, и мы сд?лаемъ такимъ образомъ первый опытъ той пастушеской жизни, которую мы станемъ вести въ нашей деревн?«.

— Не монахъ я, ваша милость, отв?тилъ Санчо, чтобы вставать въ полночь и бичевать себя, и не думаю, чтобы отодравъ себя до крови можно было, какъ ни чемъ не бывало, сейчасъ же зап?ть. Дайте мн?, ради Бога спать, и не заставляйте меня пороть себя, или я поклянусь не прикасаться даже въ ворсу на моемъ камзол?, а не то въ своей кож?.

— О, черствая душа! воскликнулъ Донъ-Кихотъ; о бездушный оруженосецъ! о хл?бъ, Богъ в?сть кому поданный, о милости, которыми осыпалъ я и нам?ренъ осыпать еще Богъ знаетъ кого. Бездушный, благодаря мн?, ты вид?лъ себя губернаторомъ, и благодаря мн? же над?ешься увид?ть себя графомъ, или ч?мъ-нибудь подобнымъ, и это не позже одного года, этого тяжелаго года, посл? котораго долженъ же, какъ посл? мрака, наступить св?тъ.

— Ничего я не знаю, отв?тилъ Санчо, кром? того, что не боюсь я, не над?юсь, не тружусь и не наслаждаюсь въ то время, когда сплю. Да будетъ благословенъ тотъ, кто даровалъ намъ сонъ, этотъ плащъ, прикрывающій вс? наши помыслы, это насыщающее насъ кушанье, эту св?жесть, ум?ряющую сжигающій насъ пламень, эту всемірную монету, на которую все купишь, эти в?сы, на которыхъ колеблются король и простолюдинъ, мудрый и простой. Одно въ немъ дурно, это то, что онъ, какъ слышно, похожъ на смерть: отъ соннаго до мертваго разстояніе не большое.

— Никогда, Санчо, не слышалъ я отъ тебя такой умной р?чи, сказалъ Донъ-Кихотъ, видно правду ты говоришь, что живешь не съ т?мъ, съ к?мъ родился, а съ к?мъ ужился.

- Ну что, воскликнулъ Санчо, я, что ли, теперь пословицами заговорилъ? клянусь Богомъ, вы, ваша милость, лучше меня ум?ете сыпать ими. Только ваши приходятся кстати, а мои — ни къ селу, ни къ городу. Но такъ или иначе, а все-таки это пословицы.

Въ это время въ под? раздались какіе то острые звуки и глухой шумъ, распространившійся по всей долин?. Донъ-Кихотъ всталъ и схватился за шпагу, а Санчо спрятался подъ своего осла, оградивъ себя съ об?ихъ сторонъ баррикадами, сложенными изъ Донъ-Кихотовскаго оружія и ослинаго вьюка; слуга былъ такъ же испуганъ, какъ господинъ его взволнованъ. Шумъ между т?мъ усиливался съ минуты на минуту и раздавался все ближе и ближе ушей нашихъ искателей приключеній, изъ которыхъ одинъ окончательно струсилъ, мужество же другаго хорошо изв?стно каждому. Д?ло было въ томъ, что продавцы гнали въ этотъ ночной часъ на рынокъ бол?е шестисотъ поросенковъ, которые хрюканіемъ и пискомъ своимъ оглушали Донъ-Кихота и Санчо, не догадывавшихся, что бы это могло быть. Между т?мъ огромное въ безпорядк? двигавшееся хрюкавшее стадо приближалось къ нашимъ искателямъ приключеній, и не уваживъ нисколько достоинства Донъ-Кихота и Санчо, прошло поверхъ ихъ, опрокинувъ ретраншаменты Санчо и сваливъ на землю Донъ-Кихота съ Россинантомъ въ придачу. Своимъ неожиданнымъ, быстрымъ нашествіемъ эти нечистыя животныя перемяли вьюкъ, оружіе, осла, Россинанта, Санчо и Донъ-Кихота. Санчо поднялся, какъ съум?лъ, и попросилъ у своего господина шпагу, говоря, что онъ нам?ренъ переколоть съ полдюжины нев?жливыхъ поросятъ, (онъ скоро узналъ ихъ), чтобы научить ихъ в?жливости.

— Оставь ихъ, грустно отв?тилъ ему Донъ-Кихотъ: пусть они спокойно продолжаютъ путь; — этотъ позоръ ниспосланъ мн? въ наказаніе за мой гр?хъ, и небо справедливо караетъ поб?жденнаго странствующаго рыцаря, предавая его на съ?деніе лисицамъ, на укушеніе осамъ и на топтаніе свиньямъ.

— И это тоже небесное наказаніе, сказалъ Санчо, что странствующіе оруженосцы предаются на съ?деніе москитамъ, на укушеніе блохамъ и на томленіе отъ голоду. Еслибъ мы — оруженосцы — были сынами нашихъ рыцарей, или по крайней м?р?, близкой родней имъ, тогда пусть бы карали насъ за гр?хи вашихъ господъ до четвертаго покол?нія. Но что общаго у Пансо съ Кихотомъ? Право, перевернемся лучше на бокъ, да вздремнемъ немного до св?та. Богъ озаритъ насъ солнцемъ и утромъ мы встанемъ св?ж?е.

— Спи, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, спи ты, созданный для спанья, а я, созданный для бодрствованія, погружусь въ мои мечтанія и выскажу ихъ въ маленькомъ мадригал?, сочиненномъ иною вчера вечеромъ, такъ что ты и не подозр?валъ этого.

— Ну, ваша милость, сказалъ Санчо, мечты, которыя поддаются на п?сенки не должны быть слишкомъ мучительны. Слагайте же вы себ? стихи, сколько вамъ будетъ угодно, а я стану спать, сколько мн? будетъ возможно. Съ посл?днимъ словомъ, растянувшись на земл? въ полное свое удовольствіе, онъ скорчился и глубоко заснулъ, не тревожимый во сн? ни долгами, ни горемъ, ни заботой. Донъ-Кихотъ же, прислонясь къ пробковому или буковому дереву (Сидъ Гамедъ не опред?ляетъ деревьевъ) проп?лъ сл?дующія строфы, подъ музыку своихъ собственныхъ вздоховъ:

Любовь! когда я думаю о томъ ужасномъ
Томленіи, въ которое меня
Повергла ты, — я въ помышленьи страстномъ
Желаю, чтобы жизнь прервалася моя.
Но приближаясь въ пристани спасенья,
Для мукъ моихъ,
Смиряетъ радость вс? мои волненья,
И я — я остаюсь въ живыхъ.
Такъ я живу, — живу, чтобъ умирать
И умирая оживать,
И злобно такъ играютъ, шутятъ мною
И жизнь и смерть безсм?нной чередою.

Раздираемый горестью въ разлук? съ Дульцинеей, томимый мыслью о своемъ пораженіи, рыцарь сопровождалъ каждый стихъ этой п?сни безчисленнымъ количествомъ вздоховъ и орошалъ его ручьями слезъ.

Между т?мъ наступило утро и солнечные лучи ударили въ глаза Санчо. Онъ пробудился, потянулся, протеръ глаза, выпрямилъ члены, потомъ осмотр?лъ свою испорченную свиньями котомку, и послалъ во вс?мъ чертямъ и свиней и т?хъ, кто гналъ ихъ. Вскор? за т?мъ рыцарь и оруженосецъ пустились въ путь и подъ вечеръ увид?ли десять всадниковъ и четыре или пять п?шеходовъ, шедшихъ на встр?чу имъ. У Донъ- Кихота застучало сердце, Санчо обмеръ отъ испугу, увид?въ противъ себя воиновъ съ копьями и щитами.

— Санчо, сказалъ рыцарь, обращаясь къ своему оруженосцу, еслибъ я могъ обнажить мечъ, еслибъ данное иною слово не связывало мн? рукъ, эти воины, готовые напасть на насъ, были бы для меня