кончились танцы, восхитившіе зрителей.
Донъ-Кихотъ спросилъ у одной изъ нимфъ, кто сочинилъ и поставилъ на сцену этотъ балетъ? ему сказали, что одинъ церковникъ, большой мастеръ сочинять подобнаго рода вещи.
— Готовъ биться объ закладъ, сказалъ рыцарь, что этотъ церковникъ или бакалавръ долженъ быть большимъ другомъ Камаша, ч?мъ Василія, и ум?етъ, какъ кажется, лучше уколоть своего ближняго, ч?мъ отслужить вечерню. Въ этомъ балет? онъ мастерски выставилъ на показъ маленькіе таланты Василія и многоц?нныя достоинства Камаша.
Услышавъ это Санчо воскликнулъ: «королю и п?тухъ, я стою за Камаша».
— Сейчасъ видно, что ты мужикъ, отв?чалъ Донъ-Кихотъ, и всегда готовъ кричать да здравствуетъ тотъ, кто поб?дилъ.
— Кто я? этого я не знаю, возразилъ Санчо, но то, что никогда въ жизни съ котловъ Василія не соберу я такой п?нки, какую собралъ сегодня съ котловъ Камаша, это я знаю очень хорошо, — и онъ показалъ Донъ-Кихоту кострюлю съ гусьми и курами, которыхъ принялся весьма мило и рьяно пожирать. «Ты стоишь того, что им?ешь и им?ешь то, чего стоишь», отозвался онъ о талантахъ б?днаго Василія, уничтожая свой завтракъ. «На св?т?«, продолжалъ онъ, «существуетъ только два рода и два состоянія, какъ говорила одна изъ моихъ прабабушекъ:
— Кончилъ ли ты? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Нечего д?лать, нужно кончить, когда я вижу, что ваша милость дуется, отв?чалъ Санчо, а когда бъ не это, то говорилъ бы я, кажется, теперь дня три.
— Молю Бога, Санчо, чтобы мн? привелось увид?ть тебя н?мымъ прежде, ч?мъ я умру — сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Судя потому, какъ мы двигаемся по дорог? этой жизни, отв?чалъ Санчо, можетъ статься, что прежде ч?мъ вы умрете, я стану м?сить зубами землю, и тогда, пожалуй, слова не произнесу до разрушенія міра, или, по крайней м?р?, до посл?дняго суда.
— Санчо, зам?тилъ рыцарь, даже тогда ты не искупишь молчаніемъ всей твоей болтовни, и никогда не промолчишь ты столько, сколько ты усп?лъ наговорить и наговоришь еще до конца твоей жизни. Мн? же не вид?ть тебя н?мымъ даже во сн?, потому что, по закону природы, я долженъ умереть — раньше тебя.
— Клянусь Богомъ, господинъ мой, отозвался Санчо, не сл?дуетъ дов?ряться этому скелету — смерти, которая пожираетъ съ такимъ же апетитомъ ягненка, какъ и барана; и слышалъ я отъ нашего священника, что стучится она съ одинаковой силой и одинаково опустошаетъ замки царей, какъ и хижины б?дняковъ. Силы у этой госпожи больше, ч?мъ н?жности, она нич?мъ не брезгаетъ, все кушаетъ, все ей на руку, и наполняетъ свою котомку народомъ всякаго званія и возраста. Это, ваша милость, жнецъ, который не знаетъ ни минуты отдыха, а жнетъ себ? и коситъ, везд? и всегда, св?жую и сухую траву. Она не жуетъ, кажись, ничего, а сразу проглатываетъ и уничтожаетъ все, что только видитъ передъ глазами. У нее какой то собачій голодъ, котораго никогда нич?мъ не насытишь, и хотя н?тъ у нее желудка, но можно подумать, что она больна водяной и хочетъ выпить жизнь всего живущаго, какъ мы выпиваемъ кружку воды.
— Довольно, довольно, воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Оставайся на верху и не падай оттуда; все, что ты сказалъ о смерти выражено грубо, но такъ, что лучше не сказалъ бы любой пропов?дникъ. Санчо, повторяю теб?, если-бы у тебя, при твоемъ природномъ здравомъ смысл?, было хоть немного выработанности и знанія, ты см?ло могъ бы отправиться пропов?дывать по б?лому св?ту.
— Кто хорошо живетъ, тотъ хорошо и пропов?дуетъ, сказалъ Санчо; другихъ пропов?дей я не знаю.
— Да и не нужно теб? никакихъ другихъ, добавилъ Донъ-Кихотъ. Одного только я не понимаю: начало премудрости есть, какъ изв?стно, страхъ Божій, между т?мъ ты боишься ящерицы больше ч?мъ Бога, и однако, по временамъ тоже мудрствуешь.
— Судите лучше о вашемъ рыцарств?, отв?чалъ Санчо, и не пов?ряйте вы чужихъ страховъ, потому что я также боюсь Бога, какъ любое дитя въ нашемъ приход?. Не м?шайте мн? опорожнить эту кострюлю; право лучше заниматься д?ломъ, ч?мъ попусту молоть языкомъ и бросать на в?теръ слова, за которыя у насъ потребуютъ отчета на томъ св?т?. Сказавши это, онъ принялся опоражнивать свою кострюлю съ такимъ аппетитомъ, что соблазнилъ даже Донъ-Кихота, который, в?роятно, помогъ бы своему оруженосцу покончить съ его курами и гусями, если-бы не пом?шало то, что разскажется въ сл?дующей глав?.
Глава XXI
Едва лишь Донъ-Кихотъ и Санчо окончили вышеприведенный разговоръ, какъ послышались шумные голоса крестьянъ, поскакавшихъ рысью на коняхъ своихъ встр?тить заздравными кликами жениха и нев?сту, которые приближались въ праздничныхъ нарядахъ къ м?сту церемоніи, въ сопровожденіи священника, музыкантовъ и родныхъ съ той и другой стороны.
Завид?въ нев?сту, Санчо воскликнулъ: «клянусь Богомъ, она разряжена не по деревенски, а словно придворная, кои въ бархат?, руки въ перстняхъ, серьги коралловыя, бахрома шелковая; и, помину тутъ н?тъ о нашей зеленой куенской сарж?, обшитой б?лой тесьмой. Провались я на этомъ м?ст?, если это не золотые перстни, если это не чистая золотая нитка, на которой нанизанъ жемчугъ, б?лый, какъ молоко. О, пресвятая Богородице! да каждая этакая жемчужина стоитъ глаза; а волосы то какіе, если они только не накладные, то въ жизнь мою я не вид?лъ такихъ длинныхъ и св?тлыхъ; а талія, а поступь, ну право идетъ она, со вс?ми этими жемчугами, висящими у нее на ше? и на волосахъ, словно осыпанная финиками пальма. Клянусь Создателемъ, ее хотя на выставку во Фландрію отправляй».
Донъ-Кихотъ улыбнулся грубымъ похваламъ Санчо, но въ душ? сознавался, что если не считать Дульцинеи, то и самъ онъ никогда не вид?лъ бол?е прекрасной женщины. Нев?ста была немного бл?дна и казалась усталой, безъ сомн?нія отъ дурно проведенной передъ свадьбою ночи, которую проводятъ тревожно почти вс? нев?сты. Молодые тихо приближались къ покрытой коврами и зеленью эстрад?, на которой должно было происходить в?нчаніе, и съ которой они могли смотр?ть потомъ на представленіе и танцы. Но въ ту минуту, когда они готовились ступить на приготовленное для нихъ м?сто, сзади ихъ кто то закричалъ: «погодите, погодите, не торопитесь такъ, неблагоразумные люди!.» Удивленные этимъ возгласомъ хозяева и гости обернулись назадъ и увид?ли какого то челов?ка въ черномъ, широкомъ плащ?, обшитомъ тесьмою огненнаго цв?та. Голова его была покрыта кипариснымъ погребальнымъ в?нкомъ, въ рукахъ онъ держалъ огромную палку. Когда онъ приблизился къ эстрад?, въ немъ узнали красавца Василія, и вс? стали бояться, чтобы появленіе его въ такую минуту не ознаменовалось какимъ-нибудь горестнымъ событіемъ, ожидая съ тайной тревогой объясненія его загадочныхъ словъ. Весь запыхавшись, съ трудомъ переводя духъ, подошелъ Василій въ эстрад?, и воткнувъ въ землю палку свою съ плотнымъ стальнымъ наконечникомъ, дрожащій и бл?дный, онъ остановился противъ Китеріи и, устремивъ на нее глаза, сказалъ ей глухимъ прерывистымъ голосомъ: «неблагодарная! ты знаешь, что по уставу святой нашей церкви, ты не можешь выйти замужъ, пока я живъ. Ты знаешь, что ожидая отъ времени и труда улучшенія моего состоянія, я до сихъ поръ не позволилъ себ? ничего, что могло оскорбить твою честь. Но ты, попирая ногами свои клятвы, отдаешь въ эту минуту другому то, что принадлежитъ мн? и продаешь мое счастіе. Пускай же тотъ, у кого хватило денегъ купить его, увидитъ себя на верху купленнаго имъ блаженства, пускай онъ наслаждается имъ не потому, чтобы онъ стоилъ того, но потому, что такова воля небесъ; я ему желаю счастія и самъ разрушу преграду, поставленную между нимъ и Китеріей! преграда — эта — я, и я уничтожу себя. Да здравствуетъ же Камашъ богатый, да здравствуетъ неблагодарная Китерія, многая имъ л?та и пропадай горемыка Василій, которому б?дность обр?зала крылья счастія и вырыла могилу.» Съ посл?днимъ словомъ онъ разд?лилъ на дв? половины свою палку, вынулъ изъ нее какъ изъ ноженъ, короткую шпагу и, воткнувъ въ землю рукоятку, стремительно опрокинулся грудью на остріе; секунду спустя, окровавленный
