оставшаяся недоказанной». К счастью для Грибоедова. Но не только для него.
…После разгрома «мятежников» Николай I, однако, чувствовал себя неспокойно. Особенно его тревожило настроение войск в Грузии, в Кавказском корпусе. Присяга новому императору прошла с запозданием на два дня. Не таится ли там революционное гнездо? И вдруг, как бы в подтверждение страшной для Николая мысли, по городу распространился ошеломляющий слух: Кавказский корпус Ермолова будто бы двинулся к столице на помощь бунтовщикам и скоро будет в Петербурге!
Император отдавал лихорадочные распоряжения по Петербургскому гарнизону… Слух оказался ложным. Однако царь был уверен, что Ермолов связан с петербургскими заговорщиками. Но тронуть «проконсула Кавказа» боялся, потому что знал, как любят войска этого «смутьяна».
И тут в одном из показаний на Следственной комиссии появляется имя — Грибоедов. Чиновник по дипломатической части при Кавказском корпусе генерала Ермолова — член тайного общества! У царя рождается уверенность, что именно он, Грибоедов, служил «эмиссаром», то есть связным, между революционными обществами Кавказа, Петербурга и Украины. В конце декабря 1825 года император послал к персидскому шаху миссию во главе с князем Меншиковым и, помимо прочих, дал послу особое задание: узнать о «духе войска», собрать сведения о Ермолове и — особо — о Грибоедове: кто таков, какого поведения, что о нем говорят.
А 22 января с приказом об аресте Грибоедова на Кавказ явился фельдъегерь. В этот вечер генерал Ермолов, его адъютант Талызин и Грибоедов были в гостях у коменданта крепости. Ермолов раскладывал пасьянс, Грибоедов тихо наигрывал на фортепьяно. Говорили о последних событиях в столице, о 14 декабря…
Внезапно доложили о приезде фельдъегеря из Петербурга. Он вручил генералу срочный пакет от военного министра. Суть письма была ясна из первых строк. Но генерал не свертывал бумагу, медлил, как бы предлагая адъютанту познакомиться с ее содержанием. Талызин, стоявший за спиной Ермолова, быстро прочел: «По воле государя императора покорнейше прошу Ваше превосходительство взять под арест служащего при Вас чиновника Грибоедова со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив осторожность, чтобы он не имел времени к истреблению их, и прислать как оные, так и его самого под благонадежным присмотром в Петербург прямо к его императорскому величеству».
Ермолов свернул бумагу, приказал подавать ужин. Тихо отдал какое-то распоряжение Талызину. Тот вышел из комнаты, поманив за собой Грибоедова. Ужин был долгим, фельдъегеря намеренно задерживали, расспрашивали о столичных происшествиях.
Через час Грибоедов был арестован. Но за это время он успел уничтожить опасные листки. Когда вскрыли его чемодан, бумаг там оказалось немного… И потянулась долгая, длинная дорога.
Маленький плешивый фельдъегерь со странной фамилией Уклонский сначала держался настороженно. Потом оттаял, поняв, как почетно быть собеседником известного писателя, сочинителя нашумевшей комедии, разошедшейся в списках. А беседу тонко направлял сам Грибоедов. Он без труда узнал из столичных сплетен о судьбе и поведении на допросах заключенных декабристов. Узнал, что Рылеев болен, мучается раскаянием за судьбы товарищей. Он назвал многих, но всю вину пытается взять на себя. Александр Одоевский отпирается и путает следствие. Поведение фельдъегеря совершенно не соответствовало его фамилии. Он не уклонялся от вопросов, а, напротив, выкладывал все, даже заважничал, что знает так много. Грибоедов, усмехаясь, переменил его фамилию и звал фельдъегеря «доном Лыско Плешивос ди Париченца» или «испанским грандом».
На почтовой станции за несколько суток до Москвы меняли лошадей. В комнате смотрителя Грибоедов увидел газету — «Санкт-Петербургские ведомости» от 27 января. Бросилось в глаза правительственное сообщение из Варшавы: «Вчерашнего числа пополудни в час Волынского полка унтер- офицер Никита Григорьев… встретил человека, одетого в тулупе, крытом китайкою, подпоясанного кушаком и в русской шапке… Унтер-офицер, вглядываясь в него и помня приметы Кюхельбекера, предложил ему проводить его, но человек в тулупе, благодаря его несколько раз за труды, просил учтивым голосом не беспокоиться… Унтер-офицер, из сего еще более удостоверясь, что он должен быть сумнительный человек, повел его на гауптвахту…».
Бедный Вильгельм, арестован и уже в казематах Петропавловской крепости!
Оставшуюся часть пути Грибоедов молчал. Притих и фельдъегерь. В Москве Грибоедов увиделся с другом, Степаном Бегичевым. «Испанского гранда» спровадили к родственникам. Друзья наедине обсудили возможные причины ареста. Наиболее опасным могло быть показание Рылеева: однажды разговор с ним перешел от отвлеченных политических рассуждений на прямое предложение вступить в тайное общество. И Грибоедов не сказал тогда «нет».
В Петербург въехали 11 февраля. Грибоедов был допрошен и отведен на гауптвахту Главного штаба. Впечатление от гауптвахты было неожиданным. В большой комнате у стола за самоваром сидела смешанная компания арестованных. Они шумно приветствовали нового узника. Среди товарищей оказался и приятель Грибоедова морской лейтенант Завалишин. Он спросил:
— А вас-то за что, Александр Сергеевич?
Грибоедов ответил экспромтом:
— По духу времени и вкусу он ненавидел слово «раб».
От полковника Любимова, «опытного арестанта», как он, смеясь, представился, Грибоедов получил мудрый совет:
— Ни в коем разе не признавайтесь в своих суждениях насчет правительства. Вывернут так иезуитски, что запутаете и себя и других. Держитесь обычного русского ответа: «Знать ничего не знаю и ведать не ведаю!»
14 февраля о Грибоедове были опрошены члены Северного общества.
Корнет князь Одоевский отвечал: «Я коротко знаю господина Грибоедова и имею донести совершенно положительно, что он ни к какому не принадлежит обществу…»
Поручик Рылеев: «Я делал ему намеки о существовании общества, имеющего целью переменить образ правления в России, но он неохотно входил в суждения о сем предмете, и я оставил его».
Полковник князь Трубецкой: «Разговаривая с Рылеевым о предположении, не существует ли какое общество в Грузии, я также сообщил ему предположение, не принадлежит ли к оному Грибоедов. Рылеев ответил мне на это, что нет, и сколько помню, то прибавил сии слова: «он наш».
Штабс-капитан Александр Бестужев: «В члены его не принимал я, во-первых, потому, что он меня старее и умнее. А во-вторых, потому, что жалел подвергнуть опасности такой талант, в чем и Рылеев был согласен».
19 февраля были допрошены члены Южного общества. С. И. Муравьев-Апостол подтвердил прежнее показание: «Грибоедов не был принят в члены общества нашего».
Члены Следственного комитета тонко продумали тактику допросов, задавали свои вопросы как бы утвердительно: «Когда и кем был принят Грибоедов», а не иначе: «Был ли он членом общества», пытаясь запутать и запугать декабристов: дескать, нам все известно.
Но полковник Пестель ответил: с Грибоедовым не знаком.
Генерал-майор Волконский: знаком мало.
Штаб-ротмистр Барятинский: только слыхал о нем.
Полковник Давыдов: видел Грибоедова всего один раз.
И только юный поручик Бестужев-Рюмин один ответил на вопрос о связи с Ермоловым: «Не зная ни истинного образа мыслей, ни характера Грибоедова, опасно было его принять в наше общество, дабы в нем он не сделал бы партии для Ермолова, в котором общество наше доверенности не имело».
Итак, версии о Грибоедове как связном, посреднике между Кавказским корпусом, Северным и Южным обществами доказать не удавалось. Десять главных заговорщиков ответили отрицательно на поставленный вопрос.
Ответили или — не проговорились, выгораживали поэта? Но у следствия оставалась другая возможность, последняя: допрос самого Грибоедова. Версия еще не отпала…
24 февраля Грибоедова доставили в комендантский дом Петропавловской крепости. Там плац-майор накинул ему на голову мерзкий колпак и повел, как слепого. В зале колпак сняли, и Грибоедов увидел за длинным столом членов Следственного комитета. Многих он знал: петербургского военного генерал-губернатора П. В. Голенищева-Кутузова, князя А. Н. Голицына. И наверно, вспомнил, что в
