постарался, как мог сохранить это в памяти. Мне начать?
Кэйхилл бросила взгляд на стену, скрывавшую камеры и микрофоны. Хегедуш знал, что они там, и нередко шутил по этому поводу, но все равно вся техника скрывалась от него: вид подобных причиндалов никоим образом не вдохновлял к откровениям. Ей удалось разговорить его прежде, чем улетучилось еще больше бурбона, а вместе с ним — и памяти.
Он говорил, пил, ел и вспоминал три часа. Кэйхилл внимательно слушала все, что он говорил, делая заметки для себя, хотя и знала, что каждое его слово записывается. Расшифровка записанного редко фиксирует нюансы. Она требовала от него деталей, не давая ему умолкнуть, когда он, казалось, выбивался из сил, нахваливала, льстила, обласкивала и подбадривала.
— Еще что-нибудь? — спросила она, когда он откинулся на спинку стула, закурил сигарету и позволил своим толстым губам расслабиться в улыбке удовлетворения.
— Нет, думаю, это все. — Неожиданно он вскинул вытянутый указательный палец и выпрямился. — Нет, виноват, есть еще. Всплыло имя человека, вам известного.
— Какого человека? Я его знаю?
— Да. Тот психиатр, что вовлечен в дела вашей Компании.
— Вы имеете в виду Толкера? — Она тут же яростно прокляла себя за то, что назвала имя. Может, он вовсе не его имел в виду. А если так, то она выдала противнику имя связанного с ЦРУ врача. С облегчением она услышала его слова:
— Да, он и есть. Доктор Джейсон Толкер.
— И что он?
— Я не совсем уверен, Коллетт, но его имя промелькнуло в связи с одним из донесений от нашей слушающей точки на острове, что имели отношение к «Банановой Шипучке».
— Это точно? Я хочу сказать, говорили ли о том, что…
— Ни о чем определенном не говорилось. Скорее, тон их голосов, то, о чем они говорили, натолкнуло меня на мысль, что доктор Толкер, возможно… дружен…
— С вами? С советскими?
— Да.
За время встречи Кэйхилл забыла о Барри. Теперь образ ее заполнил комнату. Она не знала, что сказать в ответ на сообщение Хегедуша, а потому промолчала.
— Боюсь, я становлюсь слишком дорогим другом для вас и ваших людей, Коллетт. Видите, весь бурбон кончился.
Она воздержалась от напоминания, что так случалось постоянно, и вместо этого сказала:
— Это не беда, всегда есть что достать из запаса, Арпад. А вот вас из запаса не заменишь. Скажите, как у вас дела в личном плане?
— По семье буду скучать, только… вероятно, пришло время рассказать, что у меня на уме.
— Я слушаю.
— С недавних пор я только и делаю, что обдумываю и переживаю: а не наступило ли время решиться и стать одним из вас?
— Уже стали. Вы знаете, что…
Она увидела, как он отрицательно закачал головой. Улыбка играла у него на губах.
— Вы хотите сказать — перебежать, уйти на нашу сторону?
— Да.
— Тут мне сказать нечего, Арпад. Я уже говорила вам, когда такой разговор прежде заходил, что этим я не занимаюсь.
— Но вы сказали, что поговорите про такую возможность с теми, кто занимается.
— Да, и я говорила.
Ей не хотелось сообщать ему, что результатом разговора с Подгорски и двумя сотрудниками из Лэнгли стал категорический отказ. Начальство склонно считать, что Арпад Хегедуш представляет ценность до тех пор, пока остается своим в венгерской и советской иерархии, пока способен приносить информацию из святая святых. В качестве перебежчика он бесполезен. Разумеется, если бы речь шла о спасении в случае его разоблачения своими начальниками, разыгрывался бы иной сценарий; однако Кэйхилл получила инструкции, в которых не было околичностей: делать все, что в ее силах, дабы отговорить его от подобного шага, и поощрять к продолжению работы в качестве агента.
— Насколько я понимаю, просьба энтузиазма не вызвала, — сказал он.
— Не в этом дело, Арпад, просто…
— Просто я более ценен там, где нахожусь сейчас.
Она перевела дыхание и откинулась на спинку стула. С ее стороны было наивно полагать, что он не поймет, какова истинная причина, без всяких разъяснений. Он работает в организации КГБ, которая играет по тем же правилам, действует, исходя из тех же потребностей и той же разведывательной философии.
— Не делайте печальное лицо, Коллетт. Я все понимаю. И намерен продолжать действовать, как прежде. Но в случае нужды мне и моей семье приятно было бы знать, что такая возможность есть.
— Я благодарна вам за понимание, Арпад, и обещаю, что еще раз поговорю с нашими об этом.
— Весьма признателен. Что ж, как говорится: «На посошок»? Я выпью стаканчик, и в дорогу — пойду домой.
— Я с вами.
Они молча сидели за столом, потягивая выпивку. Улыбка пропала с его губ, ее сменила состарившая лицо грусть.
— Отъезд вашей семьи в Москву печалит вас больше, чем вы хотите признать, — прервала молчание Коллетт.
Он кивнул, не поднимая глаз от стакана. Потом хмыкнул, посмотрел на нее и сказал:
— Я никогда не рассказывал вам о своей семье, о моих дорогих детях.
— Да, — улыбнулась Коллетт, — не рассказывали. Только то, что дочь у вас красавица, а сын мировой парень.
Промелькнула тень улыбки — и снова грусть.
— Мой сын гений, очень способный мальчик. Он чувствует красоту и любит творения искусства. — Хегедуш подался вперед, голос его вновь зазвучал оживленно. — Вы бы посмотрели, Коллетт, как мальчик рисует, как он пишет красками. Красота, во всем такая красота! Стихи, которые он сочиняет… их поэзия глубоко трогает меня.
— Вы, верно, очень гордитесь им?
— Горжусь? Да. И беспокоюсь за его будущее.
— Потому что…
— Потому что в России ему вряд ли суждено развить свои таланты. Для девочки, моей дочери, все не так плохо. Выйдет замуж — она ведь хорошенькая. Для сына же… — Он покачал головой и залпом выпил остатки виски.
Кэйхилл почувствовала желание встать из-за стола, подойти к нему, обнять. Все его высказывания, поначалу отдававшие мужским шовинизмом, она стерпела, понимая, в каком обществе живет он и его семья. Подумав, сказала:
— Для вас было бы лучше, если бы сын остался здесь, в Венгрии, так?
— Да, здесь побольше свободы, но кто знает, когда это кончится? В Америке было бы лучше всего. Я человек не религиозный, Коллетт, но порой молюсь, не зная кому, чтобы сыну моему было позволено вырасти в Америке.
— Я уже сказала, Арпад, я постараюсь…
Но он прервал ее, не желая терять нить того, о чем говорил:
— Когда я впервые пришел к вам и предложил свои услуги, я говорил о том, как Советы уничтожили мою любимую Венгрию. Я говорил об отвращении к их системе, к тому, как эту чудесную страну они изуродовали навеки. — Арпад глубоко вздохнул, распрямил спину и кивнул головой, соглашаясь с чем-то затаенным в своих мыслях. — Я не был до конца откровенен, Коллетт. Я пришел к вам, потому что надеялся с вашей помощью отыскать путь, что привел бы мою семью — моего сына — в Америку. Вместо этого он
