как у тебя, мне еще не доводилось видеть. А ведь я его почти не знаю. Я же только дотрагивался до него в темноте.
Он раздвинул ей ноги. Она не противилась, не чувствуя ни стыда, ни даже смущения. Его пальцы осторожно коснулись ее вагины.
– Я впервые вижу это, – произнес Шон. Мерседес откинулась на спину и снизу вверх посмотрела на него.
– Разве другие женщины не позволяли тебе смотреть на них?
– Только не так.
– Они что, стеснялись?
– Наверное. Я ведь говорил тебе, что в Западной Виргинии мы не больно-то искушенные в вопросах секса.
– Ну и как, сеньор Западная Виргиния, интересно?
– Очень красиво. – Кончиками пальцев он медленно провел вдоль складок половых губ. – Похоже на цветок. Очень скромный цветок.
– Скромный?
– Ну… у мужиков ведь все наружу…
Она улыбнулась.
– Уж у тебя-то точно.
– А это… это все такое аккуратное, скрытое от посторонних глаз. Сдвинь ноги – и ничего не видно. – Его прикосновения были эротичными, заставлявшими ее трепетать. Она невольно шевельнулась. – Ну потерпи немного, – мягко попросил Шон. – Я ведь в этом ни черта не смыслю.
Он наклонился и стал целовать ее между ног. Мерседес почувствовала, как в сладостной истоме у нее захватило дух. Она опустила руки и ладонями обняла его голову. Язык Шона отыскал увеличившийся клитор, и ее захлестнула волна безумного наслаждения.
– О-о, Шон… – застонала она.
Он не ответил. Он словно весь, без остатка, растворился в ней, опьяненный запахом ее тела, ее вкусом. Его язык пытливо изучал каждую складку, каждый лепесток этого волшебного цветка, облизывая его, лаская его.
Мерседес все сильнее задыхалась в исступленном восторге, ее плоский живот содрогался от спазмов, она выгибалась навстречу его ласкам, и Шон с готовностью примерного ученика стремился познать все тонкости науки любви. Но даже в этом он был более напористым, более настойчивым, чем когда-то была Матильда. Он впивался в нее с такой неистовой страстью, будто хотел проглотить ее.
И Мерседес чувствовала, что и ему это тоже доставляет бесконечное удовольствие, заводит его, ввергает в бешеный экстаз.
Наконец жаркие губы Шона оторвались от нее, он всем своим весом навалился на Мерседес, и она почувствовала, как в ее тело свободно, без сопротивления входит его член. На них обрушился шквал безумных, фантастических, до боли сладостных эмоций. И вскоре тело Мерседес забилось в бешеном оргазме, пронзившем ее, подобно золотому копью, и она издала долгий, дрожащий крик. В этот же момент начало сотрясаться в конвульсиях и тело Шона. Она ощутила, как в нее протяжными толчками изливаются горячие струи. Жадно хватая ртом воздух, он принялся покрывать ее лицо поцелуями.
Минуту спустя он безвольно рухнул на нее, словно их любовь отняла у него все силы, и Мерседес почувствовала, как постепенно расслабляются его мышцы. Его член стал медленно никнуть и в конце концов выскользнул из нее. Гладя его по спине, она снова и снова шептала:
– О Шон… Ты моя душа. Моя жизнь…
Тремя сутками позже, когда он уже уехал на фронт, Мерседес ночью подошла к окну и задумчиво уставилась на лежащий во мраке город. Тут и там в окнах соседних домов мелькали дрожащие огоньки свечей. Внизу по улице прополз похожий на светлячка тускло освещенный трамвай.
«Вернется ли он ко мне?» – печально подумала Мерседес.
Она задула свечу и пошла спать.
Глава двенадцатая
ДАЛЕКО-ДАЛЕКО…
И ДАВНЫМ-ДАВНО…
Сентябрь, 1973
Тусон
Поднимаясь по ступеням лестницы, он все еще покачивался.
Дрожащими руками он налил себе виски и залпом выпил. Он потерял контроль над ситуацией, позволил ей сорвать с него капюшон. И она увидела его лицо.
Он оказался загнанным в угол. Теперь у него не было другого выхода, кроме как убить ее. Он стиснул зубы, пытаясь проглотить подкативший к горлу ком.
Снова плеснув виски себе в стакан, он прошел в гостиную. Она была залита ярким солнечным светом. Ему хотелось найти утешение в окружавших его знакомых предметах и красках.
Он обставил этот дом пять лет назад, сразу же по завершении строительства, и с тех пор почти ничего здесь не менял. Если не считать массивного сундука из орехового дерева, сделанного в Арагоне в начале шестнадцатого века, вся остальная мебель была изготовлена не далее чем в ста милях от Тусона. Стоявшие здесь вещи были простыми и успокаивали глаз. Интерьер гостиной украшало множество предметов индейского быта. Изумительные цветастые коврики с геометрическими рисунками контрастировали с приглушенными тонами плетеных корзин и неправильными линиями примитивных глиняных кувшинов.
В комнате были только две вещи, изготовленные его собственными руками: мраморный бюст женщины с кроткими, нежными чертами лица и шероховатая плита из песчаника с вырезанными на ней ящерицами и змеями, которую он вмонтировал в стену над камином.
Он подошел к плите и приложил к ней руку. Мокрая от пота ладонь оставила на камне темный след.
Это была его вина, что она увидела его лицо. Он оказался непростительно небрежным. И из-за него она должна была теперь умереть.
А ведь он знал, что девчонке, возможно, придется умереть. Он просто обязан был постоянно помнить об этом.
Прежде ему уже доводилось убивать людей. Много раз. И по-всякому. Он всаживал пули в человеческую плоть. Сжигал, разрубал, разрывая себе подобных, видел их страдания и смерть. Так что лишить жизни это хрупкое создание будет нетрудно.
Ему не потребуются ни нож, ни пистолет. Просто подсыплет что-нибудь в пищу, и она заснет, не зная даже, что уже никогда не проснется.
Легкая смерть была наградой. Он знал это. Чего еще можно желать от жизни? Разве что отмщения.
Он мог похоронить ее здесь же. В выжженной солнцем земле пустыни. В каком-нибудь укромном месте. Впрочем, здесь все места были укромными.
Он мог…
Ему стало тошно. Нет! Не мог он! Не мог он убить эту девчонку. Что-то мешало ему сделать это, что-то, не поддающееся объяснению. Ему легче было бы убить себя, чем ее. Гораздо легче.
Иден сидела, обхватив плечи руками.
Его лицо врезалось ей в память. Это было то же лицо, которое она видела в каньоне Лорель. Суровое, с орлиным носом и словно высеченными из камня скулами. Лицо, которое могло бы быть поразительно красивым, если бы эти мужественные черты не портило застывшее на нем выражение горечи. И, возможно, страха. Ей уже никогда не забыть этих глаз. Черных как смоль. Непроницаемых. Разве он теперь ее отпустит? Конечно, она могла поклясться, что не станет давать полиции описание его внешности. Но почему он должен ей верить?
С ее слов полицейские могли составить фоторобот. Тогда каждый легавый в Америке имел бы при себе
