И, грохоча коваными ботинками, масочники убежали.
— Сколько нам здесь куковать? — сидя рядом со мною на полу темной пачки, пробурчал Кирюха. — На поезд опоздаем.
— Ай, мы мелкая дичь, караулить не станут, — успокоил я его. — У них таких, как мы, пол-Москвы. Да ты не трясись, возьми фонарик, погляди, как я устроился.
Кирюха встал, походил по моему убежищу, оглядел штабель толстенных, как заводские трубы, сигарет — и повеселел.
— Однако просторно, — заметил он. — Человек двадцать пять войдет, если не тридцать. А чего ты пачку взял какую-то давленую? Щели кругом. Для воздуха, что ли?
— Нет, это чтобы никто не позарился.
Кирюха помолчал.
— Ладно, будь по твоему, забирай на хранение мои баксы, — неожиданно сказал он. — Только смотри!
Это был знак высокого доверия. Теперь я по крайней мере мог быть уверен, что при малейшей опасности Кирюха не выбросит мое вместилище в мусорный бак.
64
Особых неудобств от дальнего путешествия я не испытывал. Лежал себе в наушниках, слушал музыку, пил пиво, жевал колбаску с сыром, а то садился за картонный откидной столик и, вооружившись фонариком, читал Агату Кристи.
Сон не шел — по вполне понятным причинам.
Сигаретную пачку мою Кирюха положил в саквояж, который, судя по всему, закинул на багажную полку.
Но ощущения верхотуры не было: напротив, мне всё казалось, что я плыву в подводной лодке — с той только разницей, что вместо ядерных ракет рядом находятся шестнадцать полнометражных сигарет.
Запах табака, конечно, раздражал, но постепенно я к нему притерпелся. С этой поездки и закончилась моя жизнь пассивного курильщика, началась активная фаза.
А что касается прочих путевых надобностей в условиях ограниченного пространства, то спрашивайте космонавтов. Они всё это проходили.
Побеспокоили меня в пути лишь дважды — и оба раза таможенники.
Российский очень сокрушался, что Кирюха не задекларировал никакой валюты. Заставил его открыть саквояж.
— Машину покупать едешь, я ж тебя знаю! — занудливо бубнил он. — Как же без денег? Обязательно должны быть деньги на машину.
— На какую машину, начальник? — жизнерадостно отвечал Кирюха. — К тетке еду в гости, у нее и машина есть, и денег навалом. Если хотите знать, она мне всё завещала. Вот откинет ноги — тогда и буду взад-назад деньги возить. Вам на радость.
Поляки тоже ворошили багаж, только не на границе, а на ходу поезда, и не Кирюхин, а наших попутчиков, казахстанских немцев.
Муж, жена и дочка-школьница из города Джамбула переселялись в Германию навсегда и, естественно, загромоздили наше купе своими чемоданами и коробками чуть ли не до потолка.
С них поляки стали требовать какую-то дополнительную плату за провоз лишнего багажа по территории Польши.
Угрожали высадкой на ближайшей же станции, из-за чего женщина и девочка попеременно начинали плакать.
— Проводник! — кричали поляки тонкими вымогательскими голосами. — Идите сюда, проводник!
Но российский проводник на их зов не шел, у него были свои заботы. Запершись в своем купе, проводник варил борщ, аромат которого проникал даже в мое убежище.
Отец семейства стоял на том, что никаких денег у него при себе нет, только вещи: берите любую.
Поляки резонно возражали, что деньги непременно должны быть, куда же без денег.
Наконец какая-то материальная ценность (судя по бульканью, бутылка) ублаготворила поляков, и они, махнув рукой на попранную джамбульским багажом национальную территорию, удалились.
Кирюхе моему было неинтересно ехать с угрюмыми переселенцами, и он почти всё время проводил в соседнем купе, в компании таких же, как он, веселых перегонщиков: там непрерывно пили, ругались на таможню и бурно обсуждали достоинства и недостатки автомобилей.
Зато уж я вдосталь наслушался переселенческих разговоров. Это не семейство ехало, это перемещалась живая человеческая беда.
Дочка упрекала родителей, что они сломали ей жизнь. В школе были подруги, мальчишки знакомые, училась на четверки и пятерки, а кому они в Германии, эти четверки-пятерки, нужны, да и сама она кому там нужна? Кто захочет знакомиться с нею и дружить, с безъязыкой?
Мать оплакивала квартиру, которую пришлось продать за бесценок, и садовый участок, отданный за просто так: столько добра побросали, а вдруг не приживемся в Германии и придется возвращаться к разоренному гнезду?
Отец терпеливо выслушивал их жалобы и не бранился, только кряхтел и повторял как заведенный:
— Ладно, приедем — поглядим. Ладно, приедем — поглядим.
Под этими словами мог бы подписаться и я.
На германской границе багажом нашим вовсе не интересовались: там придирчиво изучали паспорта и всё пытались общаться с переселенцами по-немецки — без малейшего успеха, поскольку, кроме 'данке', те ничего сказать не могли.
В сравнении с попутчиками я чувствовал себя куда более уверенно: немецкий я учил в школе, потом в университете до третьего курса включительно (в общей сложности добрый десяток лет) и с грехом пополам мог объясняться.
Во всяком случае, на вопросы немецких пограничников и таможенников я бы, пожалуй, ответил.
Но они ко мне ни с какими вопросами не обращались и даже не подозревали о моем присутствии.
Это меня окончательно успокоило, и сразу после пересечения границы я безмятежно заснул.
Мне снился теперь вольный полет в скрипучей плетеной корзине под ярким баллоном расцветки германского флага.
Глава седьмая. „Рататуй“
65
Очнулся я от крика:
— Эй, нелегал, не задохся? Вылезай, приехали.
Этот остолоп Кирюха чуть меня не оглушил.
Я выбрался из своего убежища, пришел в себя и оказался на обширном обеденном столе в просторной, но сумрачной комнате со сводчатым, почти церковным потолком.
Тяжелые стулья вокруг громоздкого стола, приземистый буфет — всё массивное, выдержанное в старомодном стиле, который здесь, как я позднее узнал от своей немецкой подруги, называют рустикальным — в смысле сельским.
Этаж был первый, по-здешнему нулевой. За окном — асфальт весь в елдобинах и облезлые фундаменты руиноподобных домов.
Это меня огорчило: я ожидал увидеть нечто совсем иное. Мне думалось, что вокруг должны громоздиться кубы и параллелепипеды из дюраля и затемненного стекла.
