На руки меня хватает во бреду горячем, Рвет шубейку, в грудь целует, – а ему на руки Сыплются с небес рубины несказанной муки; Градом сыплются – брусника, Боже, облепиха – На снега мои родные, на родное лихо, Да на револьвер тяжелый, на слепое дуло, Что с улыбкою веселой я к виску тянула. Это смерть моя выходит, буйной кровью бьется, Это жизнь моя – в народе – кровью остается. ФРЕСКА СЕДЬМАЯ. ЛИТУРГИЯ ОГЛАШЕННЫХ ПРОСКОМИДИЯ Снега на улице покаты. И ночь чугунно тяжела. Что ж, настает мой час расплаты – за то, что в этот мир пришла. Горит в ночи тяжелый купол на белом выгибе холма. Сей мир страданием искуплен. Поймешь сполна – сойдешь с ума. Под веток выхлесты тугие, под визг метели во хмелю Я затеваю Литургию не потому, что храм люблю. Не потому, что Бог для русской – всей жизни стоголосый хор, А потому, что слишком узкий короткий темный коридор, Где вечно – лампа вполнакала, соседок хохот и грызня – Так жизни мало, слишком мало, чтоб жертвовать куском огня. Перед огнем мы все нагие – фонарный иль алтарный он… Я подготовлюсь к Литургии моих жестоких, злых времен. Моих подземных переходов. Моих газетных наглых врак. И голых детдомов, где годы детей – погружены во мрак. Моих колымских и алданских, тех лагерей, которых — нет?! И бесконечных войн гражданских, идущих скоро — сотню лет. Я подготовлюсь. Я очищусь. Я жестко лоб перекрещу. Пойду на службу малой нищей, доверясь вьюжному плащу. Земля январская горбата. Сковала стужа нашу грязь. Пойду на службу, как солдаты шли в бой, тайком перекрестясь… И перед музыкой лучистой, освободясь от вечной лжи, Такой пребуду в мире чистой, что выслушать – не откажи! И, может быть, я, Божье слово неся под шубой на ветру, Его перетолкуя, снова за человечью жизнь помру. И посчитаю это чудом – что выхрип, выкрик слышен мой, Пока великая остуда не обвязала пеленой. *** Я пойду по улице хрусткой. Будут ноги мои жечь алмазы. Я пойду в мехах, в шубе русской. Краской черного подмазанного глаза Возмущу банные прилизанные лица! А я гордая, спокойная ныне. Довелось мне в вере укрепиться – В людском море, в человечьей пустыне. Подойду к своей белой церкви С купоросно синими куполами. Ты, кто лаял на нее, цепной цербер! Неужели ты так быстро – с нами?! – Ни за что тебе не поверю.
Ты, цербер, цензор, ты плевал мне в спину. Но распахиваю золотые двери. За тебя поклонюсь Отцу и Сыну. Поклонюсь вам направо и налево – И учительнице музыки первой, Что от рака печени умирала, А Бетховена мне до конца играла… Поклонюсь вам земным поклоном, Ибо земное зачатие –тоже чудо: Матери, меня исторгшей из лона, И отцу, не продавшемуся иудам. И святому Василию в синем, И святому Владимиру в красном, Ибо были, как небо в звездах – красивы, Ибо любила их – не напрасно.
