Пули бьют в ордена и кресты… Это Царь в кителе. Это Ты. Это Царица – шея лебяжья. Это их дочки в рогожке бродяжьей… Ах, шубка, шубка-горностайка на избитых плечах… А что Царевич, от чахотки – не зачах?! Вижу – жемчуг на шее Али… розовый… черный… белый… Вижу – Ника, Ваше Величество, лунь поседелый… Вижу: Тата… Руся… Леля… Стася… Леша… Вы все уместитесь, детки, на одном снежном ложе… Кровью ковер Царский, бухарский, вышит… Они горят звездами, на черное небо вышед… Царь Леше из ольхи срезал дудку… А война началась – в огне сгорела Стасина утка… Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица… Стася все плачет… а мне рыжая утка все снится… Ах, Аля, кружева платья метель метут… А там, на небесах, вам манной каши лакеи не дадут… Вам подсолнухи не кинут крестьяне в румяные лица… Ты жила – Царицей… и умерла – Царицей… А я живу – нищей… и помру – опять нищей… Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет… Вы хотите пирогов?!.. – пальчики, в красном варенье, оближешь… С пылу-жару, со взрывов и костров… грудь навылет… не дышишь… Кулебяки с пулями… тесто с железной начинкой… А Тата так любила возиться с морскою свинкой… Уж она зверька замучила… играла-играла… Так, играя, за пазухой с ней умирала… А Руся любила делать кораблики из орехов… У нее на животе нашли, в крови, под юбкой… прятала для смеху… Что ж ты, Аля-Царица, за ними не доглядела… Красивое, как сложенный веер, было нежное Русино тело… Заглядывались юнцы-кадеты… бруснику в фуражках дарили… Что ж вы, сволочи, жмоты, по ней молебен не сотворили?!.. Что же не заказали вы, гады, по Русе панихиду – А была вся золотая, жемчужная с виду… А Леля все языки знала. Сто языков Вавилонских, Иерусалимских… Волчьих, лисьих, окуневских… ершовских… налимских… На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей… Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!.. Там, в лесу, под слоем грязи… под березкой в чахотке… Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки… Смоленые долбленки… уродцы и уродки… Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селедки… Красавицы, красавцы!.. каких уже не будет в мире… Снежным вином плещутся в занебесном потире… А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну. Лишь по ним слепну. Лишь от них глохну. Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам – повторяю. Лишь для них живу. Лишь по ним умираю. И если их, в метельной купели крестимых, завижу – Кричу им хриплым шепотом: ближе, ближе, ближе, ближе, Еще шаг ко мне, ну, еще шаг, ну, еще полшажочка – У вас ведь была еще я, забытая, брошенная дочка… Ее расстреляли с вами… а она воскресла и бродит… Вас поминает на всех площадях… при всем честном народе… И крестится вашим крестом… и носит ваш жемчуг… и поет ваши песни… И шепчет сухими губами во тьму: воскресни… воскресни… воскресни… ВОСКРЕСНИ… ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ Вселенский холод. Минус сорок. Скелеты мерзлых батарей. Глаз волчий лампы: лютый ворог глядел бы пристальней, острей. Воды давно горячей нету. И валенки – что утюги. Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг – ни зги. Горит окно-иллюминатор огнем морозных хризантем. И род на род, и брат на брата восстал. Грядущего не вем. Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто – с ума Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма. И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом. Чай. Хлеб. Такое замиранье бывает только пред Концом. И прежде чем столбы восстанут, огонь раззявит в небе пасть – Мои уста не перестанут молиться, плакать, петь и клясть. И, комендантский час наруша, обочь казарм, обочь тюрьмы Я выпущу живую душу из вырытой могильной Тьмы! По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь! …Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник – под ноги толкнуть. Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток. Придите, явленные сроки, мессии, судьи и пророки, В голодный нищий закуток.
