учителя объяснят нам значение немой сцены этого великого сочинения — когда в самом конце курьер объявляет о приехавшем ревизоре. Но это будет потом, а тогда мы еще ничего не знали про немые сцены. А она произошла!
Фаина Васильевна отступила на полшажка, водовоза и уборщиц, стоявших вдоль классной стены, вжала в нее какая-то тайная сила, мы, перепуганные бегом седой директорши, притихли на несколько секунд, собираясь то ли с духом, то ли с мыслями, пока
Вовка Крошкин, неопытно откинув в сторону взрослые предрассудки и первым оценив совершившийся факт, не крикнул протяжно:
— Ура-а-а!
И тут мы хором подтянули его гвардейский вопль в честь нашей учительницы, ее небывало прекрасной награды, самой высокой из всех возможных, такой, которой награждают в войну только маршалов и генералов, так что, выходит, наша Анна Николаевна тоже генерал, а то и маршал в своем учительском войске, — крепко, горласто проорали мы троекратное «ура» — и от неожиданности, и от нежданной нами радости — и, похоже, сгладили взрослые неловкости: и Анна Николаевна зарделась, наконец, улыбаясь, и Фаина Васильевна узнала, что ей делать дальше, вновь поцеловав нашу знаменитость, и трое взрослых отлипли от стены, захлопав в ладоши, а в класс стали заходить и забегать другие учителя и пацаны с девчонками и радостно хлопать в ладоши, спрашивая при этом нас: «Чё случилось? Чё случилось?»
Мы им отвечали кто как мог, и тут я постепенно почувствовал, что на нас распространяется слава нашей учительницы, ведь если сам Верховный главнокомандующий товарищ Сталин наградил ее орденом имени Ленина, то и мы, ее ученики, что-то такое собой представляем.
Как-то быстро, совершенно не обсуждая эту тему и уж, ясное дело, не сговариваясь, тридцать детских душ — а это очень даже немало — пришли к необъявленному выводу: учиться плохо именно у Анны Николаевны нельзя.
У любого другого учителя можно, а вот у этого — невозможно.
Невеликая детская душонка полна благости и чистых порывов, и беда чаще всего в том заключена, что порыв этот бывает незрим взрослыми. А неувиденный, неуслышанный, опять же в силу малости сил и отсутствия одобрения, порыв такой легко угасает, как маленький, слабый уголек. Тот бы уголек раздуть, обратить в огонь, а потом в будущее пламя, да — увы! — ох как редко такое происходит.
Однако мудрая Анна Николаевна услышала детскую молчаливую готовность и не отпустила ее. Конечно, можно допустить, что и она, взрослый человек, получив такую необыкновенную награду, решила, что у нее не может быть плохих учеников. Но попробуй-ка даже самый распрекрасный учитель добиться, чтобы все эти три десятка голов — белобрысых и вороных, кудрявых и гладких, прилизанных и лохматых — одинаково любили и учили на память стихи, равно легко, как тридцать белок вкусные орехи, щелкали задачки по арифметике, старательно выводили толстые и волосяные линии на чистописании и уверенным, твердым голосом отвечали на любые вопросы школьной программы!
Как это сделать? Как следовало соединить неслышимое стремление к совершенству не шибко-то разумных, но искренних детей и осознанное стремление взрослой их наставницы?
А вот что придумала Анна Николаевна.
Работала школа, как было замечено, в три смены. Еще не кончился последний урок первой смены, а в коридоре шум и гам — кто-нибудь, глядишь, скребется в дверь, мяукает или о дверь хлопается, видать, люди затеяли борьбу. Выходило, после уроков не больно-то оставишь тех, кому требовалась помощь.
Тут надо заметить, что Анна Николаевна в другие смены не работала. Все предметы, которые предполагала начальная школа, вела она сама, так что пяти уроков каждый день, которые ей причитались, было не то чтобы достаточно, а сверх головы. К тому же, напомню, она была старушкой.
В общем, двоек Анна Николаевна не ставила вообще, а тройки очень редко — и не подумайте, что в этом было ее лукавство, упаси боже! Точнее сказать, двойки и тройки она ставила, но не в журнале — замечу для полной ясности, что дневников в начальной школе военной поры не было вовсе и в конце четверти оценки выставляли в отдельные листочки с иностранным именем «табель». Может, это в нашей школе не было, а в других были — не знаю. Только после пятого класса, в мужской школе, появился у меня дневник, так что в нашем школярском младенчестве все отметки скапливались в тетрадках, порой настоящих, а кое у кого, напоминаю, сшитых из газетных листов, и в них гуляла-бродила кровавыми пометами учительских красных чернил наша детская работа: исправленные буквы, истерзанные цифры, подчеркнутые слова, а в конце, как приговор, красные же отметки.
Было бы полной неправдой сказать, что мы их не страшились. Еще как! Кому хочется плестись понуро позади всех? Но Анна Николаевна и не давала плестись.
Вот что она выдумала. Тройку или даже двойку в тетрадь ставила. Но в журнале — только точку, да и то карандашиком. Таких точечников она все-таки оставляла после уроков, но раз класс занимала следующая смена, вела их в учительскую.
Учительская! Ого-го! Пусть там старушки-учительницы на перемене чай даже пьют, а все равно неудобно, будто бы немножечко в зубном кабинете. Тут, конечно, бормашины нет, рот открыть не велят
— скорее, велят рот закрыть, ушами не хлопать и быть предельно собранным, внимательным, четким, ведь Анна Николаевна тебе свое личное время отдает. Чаще всего, конечно же, она оставляла в учительской ребят, у которых арифметика хромала. Берет тетрадку, объясняет, в чем ошибка, какое правило надо вспомнить, на отдельном листке пишет, как правильно похожую задачу решить. Спрашивает: ты понял? Если не понял, еще раз повторит и еще. Дает задачу, предлагает: реши. Ты решаешь. Если правильно, ставит отметку. Потом еще задачу дает. Снова ставит отметку, если решил. Но — обратите внимание — в твоей тетрадке.
Однако только этого учительнице мало. Она задает задачку из прошлого, недельной давности. Еще одну — месячной давности. Еще одну — снова свежую, где запутался. Ежели все идет гладко, не жалея ставит хорошие отметки, например, четверки. Даже после двоек четверку поставит, не побоится. Однако никогда не поставит пятерку после двойки. И мы не ворчим, соглашаемся: это уж было бы слишком.
После таких занятий Анна Николаевна тебя отпускала. Если оставляла группу, того, кто соображал быстрей и увереннее повторял задачки старые и разбирался в новых, отпускала раньше, а другие оставались. Бывало, всех троих-четверых-шестерых экзаменовала вдоль и поперек и не отпускала никого, если даже один не понимал.
Всей кучкой сидели полчаса-час и вздыхали хором, с радостью, когда этот последний, наконец, допер, как надо решать. Зато все из школы выскакивали радостные, не очень-то, конечно, разбираясь, что в этой радости есть некая солидарность с победителем, еще пять минут назад казавшимся побежденным, — ведь кто знает, завтра таким можешь оказаться и ты, и как славно, что ты будешь не один, как не оказался им сегодняшний отставалец.
Испытание учительской надо было непременно попробовать на себе, хотя и не всем, особенно девчонкам, это требовалось. После учительской ты понимал, что у тебя все в порядке. Анна Николаевна, даже не очень-то вглядываясь в тебя, разбиралась в тебе будто какой доктор — запросто выясняла, чего ты не знал или забыл, и повторяла нужное. Да она и была доктором: выясняла твое нездоровье в арифметике. Или в правилах русского языка. Она не запускала наши болезни — вот что, и лечила их, пока они незначительны и не доставляют больших неприятностей.
Был у нее еще один прием: к больным или, скажем лучше, заболевающим она прикрепляла здоровых. В нашем тридцатидушном классе у нее было, самое малое, пять круглых, без дураков, отличников. Точнее- то, конечно, отличниц. И вот она велела им сегодня, например, идти на помощь товарищу. Домой. Как сами выучат уроки, так и идти.
Это был, доложу вам, еще тот приемчик. Девчонки-отличницы смотрят победительно, даже, кажется, облизываются, будто какие овчарки, а те, к кому они должны заявиться после уроков, бледнеют и отговариваются, как могут: я, мол, сегодня на рынок за молоком пойду и меня не будет, или еще про поликлинику соврут. Тогда Анна Николаевна, чуть улыбаясь и не глядя в сторону врунов, говорит:
— Ох, я вижу, мне самой придется к вам в гости зайти.
Лучше уж тогда не рыпаться, а согласиться на отличниц, тут хоть можно дома как-нибудь
