мундире, супчики все из той же родной картошки.
Иногда кто-нибудь называл оладышки из картофельных очисток, мучную затируху, а кое-кому выпадала печальная удача отведать отрубей.
Однажды я дежурил по классу, стирал с доски влажной тряпкой задачки, написанные на уроке, потом повернулся, чтобы выйти на переменку. Возле Анны Николаевны стояли трое наших пацанов — все тот же Вовка Крошкин, Мешков и еще один мальчишка — Левка Шантальский, хлипкий и тонкий, как стебелек. Учительница раздавала им цветные бумажки и велела каждому:
— Отдай маме! Маме отдай! Не потеряй!
Это были деньги. Её зарплата.
Какую зарплату получала Анна Николаевна, или Фаина Васильевна, или даже моя мама во время войны, я решительно не знаю. Деньги тогда не имели значения. То есть иметь-то имели где-нибудь. Но на том же рынке тогда не столько продавали за деньги, сколько меняли — платье на хлеб и хлеб на ботинки. Так что всю жизнь двигали карточки.
Если потеряешь деньги, еще можно перевернуться, у кого-нибудь занять или, если есть что, то продать. Но потеряешь карточки — все, полная хана! Ведь по карточкам выдавали самое главное в жизни — хлеб, и кто же даст взаймы хлеб, которого самому не хватает?
И все же за деньги можно было купить на рынке шанежку. И молоко продавалось. Да и хлеб, конечно. В общем, согласимся вот с чем: карточки были главнее денег, причем намного главнее, но деньги тоже, на худой конец, выручали. И все говорили только про карточки! Карточки, карточки — на то и на сё карточки, бумажки такие разлинованные на талончики, каждый из которых означает день календаря.
Карточки выдавали по месяцам и на разные продукты отдельно, а главными, повторю, были карточки хлебные.
Так что деньги Анны Николаевны, ее зарплата, существовали вне наших знаний, и она никогда не обсуждала с нами эту деликатную часть ее личного существования.
Но это только так казалось.
Учительница наша с замечательным упорством тратила десять минут каждого утра на раздачу витаминок, а потом мы учились. Не сразу, довольно даже нескоро для своего возраста, с большим, можно сказать, запозданием я начал соображать, что коробочки витаминок, где сто шариков, — ведь у меня дома была своя личная коробочка! — должно хватать на три с небольшим утра. Всего-то! Недурственное владение арифметикой — не зря же старалась Анна Николаевна — заставило меня рассчитать, что, если даже в месяце тридцать дней и пять выходных, на месяц нашей классной требовалось восемь коробок по пятьдесят рубликов. Всего — четыреста пятьдесят, ничего себе! Ведь ей же еще и самой жить надо. А сколько же за орден-то платят? А какая зарплата у классной руководительницы третьего класса начальной школы?
Может, с этого и начинается настоящее постижение людей? Когда узнаешь, кто что ест, сколько получает, какие у кого и перед кем обязанности и долги?
Еще с первого класса мы знали, что у нашей Анны Николаевны нет семьи. Были, правда, две племянницы, очень изредка и вскользь учительница упоминала о них, а вот мужа и детей не было — никогда не было. И это все. Личная жизнь Анны Николаевны оставалась как бы за кулисами, в полумраке неизвестного, неясного нам взрослого существования. Еще мы знали, что Анна Николаевна обходится очень малым и вообще ее нигде нет за пределами школы.
Иногда я видел ее идущей в школу или из школы, и только. Да что я! Никто не встречал ее стоящей в очереди за хлебом. Отоваривающей карточки. Школа и дорога в школу, вот все, что я видел. Мельком, да и то по детским замечаниям, постепенно понял, что карточки отоваривает Анне Николаевне уборщица Нюра, ее же, когда-то, ученица, но очень часто хлеб приносит из магазина сама продавщица, потому что и она когда-то училась у Анны Николаевны. Да и не только ей этот паек приносили, но и Фаине Васильевне заодно, да и другим учителям тоже — вот что значит надежные ученицы.
Нюра же готовила в комнатке, где жила Фаина Васильевна, обеды для них троих, одиноких, — все другие учительницы все же торопились домой, а им спешить ие приходилось, — варили что-то на керосинке, и они после дополнительных занятий, если такие назначались, тихо скрывались за маленькой дверцей, где никто из учеников никогда и ни в каком случае не бывал.
Нюра вообще была важным человеком нашей школы. Сперва она была просто уборщицей или, по- другому, школьной техничкой. Но когда, видать, отец моей тети Вари — борода лопатой — покинул наше заведение ради высокой карьеры на облучке коляски, которая возила директора бакинститута, Нюре пришлось стать истопницей и таскать дрова к шести печам, а потом еще и заделаться водовозом, лучше сказать — водовозкой.
Во дворе школы был старый сарай, где стояла дряхлая и добрая лошадка с шикарным именем Роза. Так что старик тот без отрыва от своего основного производства обучил Нюру запрягать лошадь в большую водяную бочку, и она ездила за водой для всей школы. Да ведь еще и Роза требовала заботы и любви: летом надо где-то накосить травы, насушить сена, обиходить живую душу жесткой лошадиной щеткой, да и убрать из-под нее лишнее.
В общем, задумавшись однажды о материальной, отнюдь не духовной жизни нашей учительницы, почесав затылок и рассчитав в уме витаминовую цену, я обратился с удивленным вопросом к дружбану Крошкину — как же, мол, так? Он, как и я, удивился простейшим арифметическим ответам и пожал плечами. Спросить взрослых я не решился, какая-то сдерживала меня неловкость — станут расспрашивать, придется объяснять, еще обвинят в неблагодарности, в расчетливости, в том, что не туда сую свой нос.
Указ Сталина пришелся на позднюю осень, на морозный ноябрь, и вот к весне, наверное, в конце февраля, с Анной Николаевной прямо во время урока случился обморок. Она сидела за столом, спокойно слушала чей-то ответ и вдруг легла головой на стол.
Отвечавший умолк, класс затаился, Вовка и Нинка вскочили — молчаливые и встревоженные. Первой объявила правду Правдина. Как всегда.
— Это обморок, — громко прошептала она и выбежала из класса, не закрыв за собой дверь. Где-то в коридоре, в стороне учительской, слышалось шарканье, приглушенные голоса, потом они стали громче, и в класс торопливо вступила вездесущая Нюра — она несла в вытянутой руке стакан в подстаканнике, и в нем чай. Стакан глухо позвякивал, в нем мелко стучала ложечка. За Нюрой, вплотную к ней, двигалась Нинка, и вот они приблизились к учительнице. Уборщица, истопница и водовозка, поставив стакан, стала поднимать ей голову, приговаривая:
— Анна Николаевна, голубушка, очнитесь!
Нинка просунулась вперед, протянула что-то под нос классной, я уже знал, что это нашатырный спирт. Та дернулась, открыла глаза, попробовала вскочить со стула, но не смогла. Спросила:
— Что такое? Как же так?
— Ничего такого, — отвечала Нюра, — ну-ка попейте, с сахаринчиком! Попейте!
Анна Николаевна сделала глоток, горячий чай помог, она глубоко вздохнула, обвела класс мутными глазами, проворчала:
— Какой позор!
Заприметив Правдину, велела ей:
— Нина, вот тут, — она подтолкнула учебник, — диктант… Продиктуй классу. Я сейчас вернусь…
Нюра ее пробовала поддержать, но Анна Николаевна двинулась резким, решительным шагом, держа в руке стакан с недопитым чаем, они исчезли из класса, плотно притворив дверь, а Нинка, покрикивая, принудила нас раскрыть тетради по русскому, и тут вдруг Вовка Крошкин негромко спросил:
— А вы заметили? На ней не было камеи?
Слова эти, произнесенные негромко, попуще взрыва грохнули.
Весь класс будто охнул или хором вздохнул.
— Может, она отцепилась, пока ей плохо было? — пискнул кто-то, и Нинка стала передвигать немногие книжки на столе. Человека три или четыре полезли враз под учительский стол, ясно, что началась кутерьма. Класс поднялся со своих мест, и мы стали осматривать каждый кусочек пола — ведь ясно, что круглый — ну, овальный — предмет мог покатиться, отскочить, забиться в угол.
